В приоткрывшейся двери, спиной к коридору, стоял грузный мужчина в синем костюме. Он держался за ручку, заканчивая разговор с кем-то в глубине комнаты, и не заметил Речана. Между его тяжелым телом и приоткрытой дверью мясник разглядел голый, выдраенный пол, железную печку с длинной трубой, которая протянулась над всей комнатой, небольшой сейф, письменный стол с заборчиком, спускающуюся над ним лампу с зеленым абажуром и яйцеобразной фарфоровой гирькой, а за столом он увидел энергичного веснушчатого худощавого мужчину в вышитой рубашке с высоким воротом, застегнутым на маленькие круглые синие пуговки.

Сидящий за столом мужчина кивал головой. Вдруг он насторожился и наклонился вперед, чтобы лучше видеть; тот, что стоял в дверях, инстинктивно обернулся и посторонился. Чиновник в словацкой рубашке быстро встал со стула и энергичным шагом прошел через всю комнату к двери.

Как только Речан представился и выпалил, что его сюда привело, чиновник захлопал в ладоши и чуть ли не радостно сообщил, что он уже обо всем знает, как же, как же, ему еще вчера позвонили из района, что он, Речан, придет. В следующие минуты мяснику на собственном опыте посчастливилось убедиться, что с первых же своих начинаний власти вновь возрожденной республики проявляли невиданную доселе инициативу, энтузиазм и добрую волю. Вот этого он не ожидал. Чудеса! У чиновника уже были приготовлены для него не только все нужные формуляры, гербовые марки, но и подыскан дом с мясной лавкой и бойней на Торговой улице, якобы лучше всего сохранившиеся после побега хозяина, что подтвердил ему и мужчина в синем костюме, как оказалось, нотариус.

Торговая улица находилась возле парка, в самой красивой части Паланка, и вопреки чаду войны она сохранила присущий ей искони запах магазинов. Улица была длинная, она тянулась от площади к реке и издавна была торговой.

От сильного волнения Речан прихрамывал. Поспешая за чиновником, он не спускал с него глаз, чтобы не прозевать случая улыбнуться в его понятливые и добрые глаза, красновато-коричневые, как и крупные веснушки на щеках и чудовищно густые щетинистые волосы. Речану этот мужчина в гольфах, длинном кожаном пальто и черной широкополой шляпе казался человеком удивительным, — такого в канцеляриях он отродясь не встречал. До смерти не забудет его, благодетеля! Боже ты мой, до чего же славный человек! Спаситель! Теперь он, Речан, куда ни пойдет, всюду станет о нем рассказывать! Да он готов хоть на руках его носить. Господи, вот это человек! Дал ему бойню, дом! Не моргнув глазом! Не моргнув, нате, пожалуйста! Слыханное ли дело!

Речан был растроган до глубины души, мысленно он не переставал славословить чиновника из Национального комитета и в то же время лихорадочно и беспокойно размышлял. Взволнованность, из-за которой он временами хромал, происходила не только от охватившего его счастья, оттого, что чудом исполнилась его мечта, ибо дом и мясная лавка действительно были закреплены за ним, но и от мучительного сомнения. Конечно, дом, лавка и все такое, но в том-то и загвоздка. Об этом проговорился сам чиновник, когда вдруг неподалеку от дома стукнул себя по лбу: вспомнил, дескать. А вспомнил он про одного человека, приказчика бывшего владельца мясной, который по неизвестной причине не ушел со своим хозяином, а остался здесь, не хочет сделать шагу со двора и поначалу даже отказывался передать новым властям ключи. Правда, своим присутствием в доме он в общем-то спас лавку и все оборудование от расхищения, оберегает и сейчас, потому-то его и не выселили, но Речану — отныне законному владельцу — следовало бы сделать это в первую очередь и без всякого снисхождения. Собственно, приказчик ничем не провинился, даже, признал спутник Речана, у него как у мясника отличная репутация, но человек он злобный, необузданный, буян и, насколько помнит чиновник, всегда имел неприятности со службой порядка.

Оказывается, чиновник некогда был здесь учителем и этого самого приказчика давным-давно знает; создавалось даже впечатление, что у него с ним какие-то личные счеты. Обо всем этом он говорил быстро, бойко, но, если принять во внимание его солидную внешность и общую благожелательность, как-то излишне раздраженно, озлобленно. Он описал того человека по-учительски обстоятельно, скорее всего правдиво, в конце концов, у Речана не было причины сомневаться в том, что он искренне предупреждает его, но что-то во всем этом ему не нравилось. Добрик, так звали чиновника, как-то слишком настойчиво советовал ему избавиться от приказчика, что, верти ни верти, отдавало личной просьбой — услуга за услугу. Он не сказал об этом прямо, даже не упомянул в конторе, а вспомнил на улице, сделав вид, что раньше о том совсем забыл. Смущенный Речан не знал, как ему себя вести.

Ради этого человека он был готов в огонь и в воду, но исполнить просьбу никак не мог. Нет. И так приливы счастья, восторга и благодарности чередовались в нем с разочарованием и горечью. Господи, почему именно он должен решать такие дела? Разве чиновник, если ему этого хочется, не может сам приказать жандармам выгнать оттуда приказчика? А так, ясное дело, плохим будет Речан, раз он его выгонит. И нужно ли от него этого требовать? Он ведь и без того растерялся, неужели чиновник не видит?

Речан был искренне благодарен чиновнику, но оказать ему такую услугу он просто не мог. Выгнать кого-то из дома — да он никогда бы такого не сделал, к тому же, кроме естественных человеческих доводов, у него была и другая причина. Как это ни странно, но, едва чиновник упомянул, что в его будущем жилье прочно обосновался приказчик бывшего владельца, Речан почувствовал радость. Этого человека посылает ему сама судьба: значит, ему не придется начинать здесь одному. Он, разумеется, слышал, какой это необузданный человек, но полагал, что в мире нет буяна, с которым бы он ни поладил. Он не только не был намерен восстанавливать против себя приказчика, но попросту нуждался в нем, а обо всем остальном старался не думать.

Они остановились перед городским домом с побеленным, слегка поврежденным фасадом. Во двор вели двустворчатые деревянные ворота, коричневые, огромные, с богатой резьбой, но чиновник направился сначала к двум ребристым свертывающимся шторам на лавке, с которой кто-то сорвал фирменную вывеску. Шторы были целы, опущены и заперты на ключ. Обе (ту, узкую, на входной двери, и ту, что была на витрине) изготовила Первая моравская фабрика штор Ант. Билека (Брно, Старая).

Мясник, не в силах справиться с волнением, принял из рук чиновника связку ключей, посмотрел в замочную скважину, поискал в связке соответствующий ключ и отпер замок. Прислонился, сильно дернул штору, и она взлетела вверх так легко и стремительно, что ее нижний выступ чуть не отшиб ему нос. Он сконфузился и покраснел оттого, что ведет себя как неотесанный мужик-деревенщина перед таким умным человеком, каким учитель, несомненно, был, и это на некоторое время его охладило.

Он ожидал увидеть покореженный дом, разбитую витрину, простреленную дверь, мусор, пыль, изуродованное оборудование, птичий помет и паутину, остатки мяса и кожи, но ничего этого не было — открыв внутреннюю дверь с синими зернистыми стеклами, он вошел в целехонькую, чисто подметенную лавку, где достаточно было пройтись мокрой тряпкой — и хоть сейчас начинай торговать.

На кафельном полу современно оборудованной лавки действительно не было ни соринки, на прилавке из искусственного белого мрамора он увидел весы, большую серебряную кассу, какие бывают в аптеках, возле прилавка — круглый дубовый пень, на котором лежал широкий топор, на маленьком столике — эмалированное блюдо для сала или шкварок. Задняя стена была выложена белым кафелем, из которого торчали вверх изогнутые крюки.

Речан, расставив ноги, растерянно вертел головой, смотрел в изумлении на своего спутника, которому его энтузиазм был явно по сердцу, и не мог вымолвить ни слова.

— Что скажете, пан Речан?

— Господи боже!