Он согласно кивал, но не радовался ее защите. Благодаря ее языку все, наверно, уже стало достоянием соседей. Лучше бы помалкивала. А что, если сейчас их слышит жена? Зычный голос Ондриковой, наверное, слышен даже за дверью в коридоре. И жена при ближайшем удобном случае выкрикнет ему и то, что он вступает в сговор против нее даже со служанкой.
— А ночью вам здесь не холодно? — спросила Ондрикова и показала на кушетку под окном. — Когда ночью здесь выстынет… — Он кивнул. Вдруг она немного осеклась, повернулась и без дальних слов вышла из кухни.
Речан доел, с облегчением откинулся на спинку массивного кремового стула — вся мебель на кухне была выкрашена в кремовый цвет и так и сияла. Минуту ничего не думал, словно дожидался первой реакции своего желудка, а потом вспомнил о Воленте. И снова отдался бездумью. Зачем думать? Время послеобеденное, все, что его интересовало, шло своими путями, кое-что — потаенными, большая часть — обычными, он совсем не хотел ничего в этом мире анализировать и оценивать. Он позволил себе отдых, пользуясь коротким промежутком после хорошего и сытного обеда, когда человеку на мгновение кажется, что нет более надежных путей, чем те, которые избрали его дела, сами по себе достаточно умные и искушенные, чтобы при каждом своем движении вперед, куда им и свойственно стремиться, обеспечить свою безопасность. Вера довольно сомнительная, но мясник принадлежал к тому сорту людей, которые при случае не преминут положиться и на что-то сверхъестественное.
Речан подумал было прилечь на кушетку, но малое послабление требует большего, ему захотелось отдохнуть обстоятельнее, вздремнуть, он словно забыл, что уже не мальчишка, который скажет: «Лягу спать» — и действительно заснет.
Он хотел лечь, но не сделал этого, потому что стыдился валяться в присутствии служанки и боялся жены: она могла бы попрекнуть его в лености. В конце концов, здесь, на кухне, было чересчур тепло. Речан вынул из буфета стеклянный кувшин, украшенный виноградными гроздьями, в кладовке отлил в него из оплетенной бутыли вино и с одеялом под мышкой вышел в коридор, вернее, в коридорчик, потому что главный коридор, застекленный и заставленный комнатными цветами, которые здесь остались от прежней хозяйки, проходил за следующей дверью.
По деревянной лестнице поднялся на маленькую верхнюю верандочку под самой крышей. Она была уютная, застекленная, обращена в сад и парк, с которым они соседствовали. У него здесь было свое кресло, маленький столик с пепельницей и маленький буфетик; на старом ковре лежало несколько горшков из обожженной глины и садовая керамика. Он любил посидеть здесь, если у него после обеда или ранним вечером выдавалось немного свободного времени.
С трудом открыл откидное окно с маленькими сегментами желтоватого стекла в тяжелой шахматной железной раме. Его овеяло свежим ветерком, напоенным запахами сухой черепицы и ближних садов. Он вспугнул воробьев на крыше и, довольный, улыбнулся. На мгновение прислушался к тихому шуму зелени и звукам людских голосов, доносившихся с разных сторон. Он очутился именно на такой высоте, до которой мечтает дорасти человеческое существо; он поднялся на высоту деревьев, их кроны еще защищали его, но уже не мешали обозревать пейзаж далеко вокруг. Отсюда ему открывалась даль до водонапорной башни на дворе казармы. Он видел крыши, трубы, балконы, его взгляд отчасти проникал и в темные, всегда для него загадочные пространства чердаков, где царила тишина, лежала просыхающая кукуруза и всякий хлам, о котором мы думаем, что хорошо бы до него наконец добраться. Внутренность чердаков была видна, если окошки были распахнуты. В противном случае они отражали солнечный свет, как маленькие маяки или зеркала.
Он хотел уже закрывать окно, когда с улицы от ворот раздался звонок. Он сразу понял: мусорщик. Он приходил каждую среду, забирал золу. Другого мусора не водилось, разве что иногда битое стекло. Бумагу сжигали, старую одежду собирали тряпичники, за остатками еды в богатые дома приходили, волоча от дома к дому тележку с бочкой из-под бензина, те, кто кормил свиней, а также нищие и цыганки.
Мусоровоз, закрытый, как гроб, обитый изнутри и снаружи толстой жестью, остановился перед воротами. Речан, высунувшись в окно, увидел старую цирковую лошадь с белыми яблоками на прекрасной ярко-желтой шерсти. Крыша на мусоровозе была откинута. Оттуда поднимался дымок. У ворот стоял рыжий мужик в ушанке, тряс колокольчиком на короткой деревянной ручке и звал:
— Маргит! Маргит! Ты что, уснула? Мусор!
В доме хлопнула дверь, за ней другая.
— Да уймись ты, черт рыжий! — крикнула служанка из дверей и заспешила в подвал за ведрами с золой.
Речан развалился в просторном кожаном кресле, которое нашел, разбираясь на чердаке, сам починил и притащил сюда. Прямо из кувшина отпил вина и прикрыл веки, сразу же почувствовав приятную усталость. Довольный, он повозился, устраиваясь. Получше подоткнул одеяло и поджал ноги. Устроился. Сегодня у него больше никаких дел. Тихо шелестят листья, воркуют горлицы, птицы с робким взглядом. Они вызывали в нем нежность. Вспомнилась мать. Он не видел ее уже почти год, только брат или сестра писали ему, что деньги она получила, что, мол, здорова, держится. И все. Деньги он посылал ей регулярно каждый месяц, собственно, до недавнего времени их посылала жена, но, когда в прошлом месяце он не увидел талона почтовой квитанции с ее именем за стеклом буфета, куда его обычно прятала жена, чтобы он мог убедиться, что, несмотря на все, она не забывает свекровь, он понял, что впредь должен будет делать это сам. Несколько раз звал ее в гости, но она даже не ответила на его приглашение. Правда, брат пообещал, что приедет вместе с сестрой на рождество за вином. Не приехали. Он уже сказал себе, что должен сам съездить наверх, но стоило ему заикнуться об этом жене, как она тут же решила, что давно не была дома и поэтому сначала отправится сама. С дочерью, конечно. Они уже собирались, купили большие кожаные чемоданы и заказали у портнихи наряды. Он уступил, хорошо, подумал, пусть едут первыми, он подождет, хотя и знал, что неожиданное решение жены было просто капризом. Мать он чаще всего представлял себе в черном платке, с молитвенником в руках, как, хмурясь, она спешит по дороге в тайовский костел. Жена и Эва терпеть ее не могли. Мать сердилась на него справедливо. Ведь Речан никогда не заступался за нее перед ними. Она знала его, знала, что, если они оговаривают ее, он молчит. Но до сих пор жена охотно посылала ей деньги, теперь же, словно обидевшись, стала отправлять деньги только своей матери. Правда, старая Речаниха, ее свекровь, в их помощи не нуждалась. Но решение или забывчивость жены обидели Речана. Этого жена не должна была делать. Теперь, когда сам постарел, он стал все чаще сознавать, что дни его матери — считанные, и каждое замечание в ее адрес причиняло ему долго не стихающую боль.
Снизу, через открытые окна так называемого салона, он расслышал громкий разговор жены с дочерью.
— …он, значит, на ней женился, а когда заметил, что у нее, того… живот пухнет, знать ее не захотел.
— Потаскуха она, не иначе, милочка, разве порядочная поедет за хахалем из самых Кошиц?
— Мама, из Жилины!
— Ну из Жилины, так из Жилины, дочка, это все едино. А я что, сказала, из Кошиц, что ли, да? Ну конечно, из Жилины, где служила старая Ламбертиха… Хотя, нет… слушай, Эва, а случаем, не из Прешова?
— Да нет же, мама, говорю, из Жилины!
— Ну да, верно, вспомнила. Видишь, у тебя голова получше моей. Конечно, не из Прешова, это я спутала ее с другой, хотя та тоже вроде была из Штявнице. Ну да я хочу тебе про другое, дочка, — порядочная, она сразу вида не покажет… не разрешит… ой, милка моя, все надо уметь. Порядочная не дура, сразу не скажет, что парень ей глянулся, она наперед хорошенько вызнает, подходит ли он ей для замужества, — Речаниха, по всей вероятности, расхаживала по комнате, и ее голос слышался то из одного конца, то из другого, а Эва, видно, стояла или сидела, — есть ли у него что за душой и не числится ли за ним чего плохого, из какой он семьи… Разве узнаешь… — Она повысила голос и говорила все оживленней: — Разве сразу-то узнаешь, нет ли у них в семье выродков? А? Что, если у них в роду пьяницы? Нехорошая болезнь? Потом-то ведь за все расплатятся твои дети. Вот так, Эва моя, это ты должна знать, иначе всю жизнь будешь маяться, такое всю жизнь отравит. Моя бабушка дожила до ста лет. Умная была женщина и меня часто наставляла. Всегда говорила: «Эвка, знаешь ли ты, что у девушки есть такая лошадь, у которой нет узды? Ты, милка, наперед это знать должна, чтобы спокойно дождаться такого парня, который завернет на твой двор, и с уздой»… А стыда нет только у потаскух… Девушка… барышня, как мы здесь говорим, не так ли, да, значит, должна показать, что она порядочная, но явиться из такой дали одной и предложить себя! Ну, дочка, это только потаскуха может, не иначе… это только такая способна сделать, у которой глаза бесстыжие.