Ему нравилась их серьезность и строгость, решительность и даже монашеское усердие в учебе, которым они отличались, как ему казалось, от всех прочих учащихся. Им совсем не мешал учиться стук жестянщиков и кровельщиков на крыше большого, еще крепкого здания интерната, заново оштукатуренного и выкрашенного в кремовый цвет.
Несколько дней тому назад что-то случилось в атмосфере, после преждевременно теплого весеннего дня в город ворвался вихрь, натянул, как волейбольную сетку, электрические провода и разорвал их, свет в Паланке потух, и вихрь в кромешной темноте начал опустошать деревья и рвать крыши. Это была не ночь, а светопреставление. То-то было радости у паланчан, когда утром засияло солнце и на улице появились живые соседи. Обломки крыш, битое стекло, сломанные ветви деревьев начали убирать только перед полуднем. Сначала всем надо было все обсудить, вместе подымить, а потом и поесть как следует. Радовались, что так легко отделались и пережили все катастрофы, которые им уготовила судьба.
За углом мясник сошел с тротуара, чтобы перейти Почтовую улицу, как вдруг заметил на соседнем тротуаре под деревом представительного мужчину в светло-сером костюме, в шляпе с широкими полями. Мужчина держал в левой руке перчатки из светлой кожи и курил, ноги его были слегка расставлены, как будто он стоял здесь уже давно. Речан узнал его, сейчас они стали соседями, жили на одной улице, но он помнил его и по поезду, когда впервые ехал сюда, в Паланк. Это был таможенник Юркович. С ним были два светловолосых мальчика в матросских костюмах, его сыновья Павол и Ян, которые сразу же громко поздоровались с Речаном.
Речан сначала приподнял козырек картуза в знак приветствия их отцу (и тот одновременно с его движением снял шляпу и молча поклонился), потом поздоровался с мальчиками и пошел дальше.
Троица наблюдала за двумя кровельщиками на крыше интерната, мужики сидели на деревянных скамьях, подвешенных на веревках, и меняли поврежденную черепицу.
Мяснику было известно, что старший начал ходить в школу, и у него, по-видимому, уже появились собственные дела, так что Речан чаще всего на улице видел таможенника с младшим. Они всегда были погружены в какой-то нескончаемый разговор. Издали казалось, что они говорят о серьезном и важном. Однажды, дело было уже к вечеру, когда он шел, как обычно, еще раз проверить, хорошо ли закрыты ворота, отец с сыном возвращались с прогулки. И Речан услышал очень странный разговор, при воспоминании о котором он долго по-детски улыбался. Он стоял за сиренью, которая была посажена вдоль ограды, и они его не видели, он тоже их не видел, пока они не прошли мимо. Но слышал хорошо, ибо улица была совершенно пустынна.
Отец.Сын.Отец.Сын.Отец.Сын.Отец.Сын.Отец.Сейчас, очевидно, отец с сыновьями уже исчерпали свою первоначальную тему, так как говорили они не о кровельщиках и крыше. Когда Речан переходил улицу, он ясно расслышал, что дети упомянули Татры, куда, по всей вероятности, они добрались, рассуждая о крыше. Старший, явно более бойкий и сообразительный, почти разочарованно воскликнул:
— Значит, Словакия маленькая?!
— Маленькая, но соловей ее не перелетит, — не сразу отозвался голос отца.
Отличительной чертой улиц, расположенных возле самого большого паланкского парка, был в те года царящий на них до поздних сумерек великолепный детский крик, который напоминал взрослым о счастье, бьющем ключом. Это было большое, благодатное время этих улиц, прекрасное и незабываемое — хотя бы потому, что близился его конец. Хотя дома здесь были большие и удобные, но уже далеко не новые, и такой многоголосый детский крик царил здесь напоследок. Родители маленьких и самых любимых жителей улиц, что возле городского парка, будут стареть, и, когда через годы сюда вернутся их дети, они увидят, что пришли на улицы старых и дряхлых людей. Здесь воцарится тишина, станет безмолвно и тоскливо до ужаса. Многие дома падут жертвой расширившейся дороги, их снесут, перестроят, уничтожат. Деревья тоже — они ведь уже достигли своего максимального возраста, разрослись до предела и почти не пропускают на улицу света. Детский крик перекочует в другие кварталы: глядишь, через несколько лет он громче всего зазвенит где-нибудь между Мельничной, Розовой и Садовой улицами, потом перепрыгнет через реку на Пески, оттуда в район «За казармами», потом «За старым стадионом»… но на улицы возле парка в этом столетии он уже не вернется. Аминь. Прости навек, как сказал поэт.
Но сейчас, в сумерках, вокруг парка и в нем царил такой гомон, что за минуту до наступления сумерек он просто сотрясал стены домов, словно дети орали на темноту, прерывающую их игры.
Деревья стояли доверительно близко у тротуаров и домов, нижние ветки свисали на высоту роста мужчины, так что прохожим казалось, что они шагают длинными тоннелями зарослей. Когда начинался ветер, ветки стучали в окна. Но никому и в голову не приходило срезать у них хотя бы веточку. Эти деревья защищали людей от пыли, летящей с равнины, от сухого или холодного ветра, от мух, комаров и палящих лучей летнего солнца.
Речан медленно тащился домой, и ему тоже казалось, что он проходит зеленым тоннелем. Иногда он взглядывал на ворота дома, мимо которого проходил, любопытствуя, в каком банке он застрахован. Большинство эмалированных табличек принадлежали банковским домам времен первой республики, затем Венгерского королевства, но он мог запомнить только те, на которых значилось: ТАТРА БАНК или ЧЕХОСЛАВИЕ.
Вдоль улицы шли большие, основательные, массивные и крепкие дома, построенные чаще всего в форме буквы «П». Во двор входили через огромные деревянные ворота, украшенные мотивами колосьев, виноградной лозы, лошадей, солнца, телег, колес, но самым распространенным украшением ворот была страшенная львиная морда, держащая в зубах тяжелую колотушку. Ими уже не пользовались, разве что изредка, так как стучать в дверь считалось неприличным. Благо появились звонки.
Ранние весенние дни позволяют людям на юге проводить послеобеденное время на террасах и балкончиках, обращенных на солнечную сторону, как правило в сад. Сейчас там, наверно, все и сидели. В беседки, или филагории, как их здесь называли, перейдут позже, когда будет жарить солнце. На улицу доносились лишь запахи кухонь, первой садовой зелени, ранних цветов и дух закрытых дворов, где иногда еще держали лошадей. Речан, привыкший к деревне и вольной природе, терпеть не мог закрытые дома: они вызывали в нем всегда странное ощущение, что внутри них творится что-то порочное и преступное. Может быть, представлял себе за стенами этих домов тяжелые покрывала, толстые плюшевые ковры, которые здесь без исключения все назывались персидскими, громоздкую мебель, спертый воздух, белые тела женщин, тяжкий дух старого богатства, сытной и пряной пищи, вечной зависти и бесконечной нуды дурных предчувствий. Белые тела женщин раскинулись на мягких перинах. Откуда-то из задних комнат звучал рояль. Зеленоватый свет, лившийся в окна с улицы, падал на тяжелые черные и позолоченные рамы картин. В них оживали лужицы красок, корабли, кресты, далекие от действительности страны, черепа войны, птицы, олени, букеты дикого мака, маргариток, роз, сирени. И где-то возле мягких и похотливых женских тел виднелись в полумраке лихорадочные глаза и хищные губы. В кухне плескалась вода, в жестяных раковинах моек звенела посуда, слышался грохот кастрюль, временами подавала голос, падая, скользкая, жирная, раскрашенная тарелка. Пинг! — и сразу же: шшшарк! Это был добрый старый белейший фарфор, и его было жаль. Вечером служанке достанется за него! Во дворах ворковали венецианские павлинчики, излюбленные голуби города, в саду на солнце блестели стеклянные шары на палках (шары криво отражали все окружающее, но смешнее всего человеческие лица, они выглядели просто обезьяньими), за стенами был соседний двор, дальше текла река, за ней простирались луга и весь белый свет.