— No![153] — сказал Олежка.

Непринужденно той же ладонью Ларик приподнял Танькину ногу и подпихнул свои колени под ее узкие бедра. Горячий кончик его истомившейся плоти в призрачно-тонком скафандре коснулся беззащитного женского основания — и замер. Видимо, Ларик растягивал удовольствие. — О-к-е-й…

— NO! — прошипел Олежка.

— Oh, just get on with it![154] — почти выкрикнула сестра.

Губы Ларика округлились перед очередным «О-кей», но тут же расползлись в стороны, вдруг обнажив полость рта и продолжая ползти все шире и шире.

— А-а-а!! — заорал Олежка, не сразу поняв, как успел очутиться внутри медиума.

Тело Ларика слегка колыхнулось вперед, по инерции, но тут же отпрянуло.

— Прости… прости… прости… — забормотал Олежка, закрыл глаза и резким движением сел на краю кровати.

В комнате нависла стыдливая тишина, минуты две или три он сидел молча, слушая два дыхания.

— Нам лучше одеться, — проговорил он, подбирая с полу Танькины вещи. — На вот, я не буду подглядывать.

— Хорошо… — в полном смятении Танька, наверное, не осознала еще, что сидящий перед ней голый англичанин снова заговорил по-русски без акцента.

По разрозненным звукам он догадался, что колготки, юбка и блузка снова были на ней, и сам оделся быстро. Танька села с ним рядом, погладила по руке.

— Ты… никогда не изменял жене?

— Что? Жене? А жена тут при чем?

— Ну как при чем. Ты назвал меня ее именем и… не смог все-таки. И я…

— Танька! — перебил он. — Я люблю тебя, но как брат, понимаешь? Как твой родной брат — и только. И с сестрой своей трахаться не могу! Как не мог, например, слушать, как ты пилила когда-то на скДипочке!

Танькин рот округлился, как губы Ларика, когда минуты назад он их вытягивал в трубочку перед каждым «О-кей».

— О… — близорукие глаза сощурились, словно пытались сфокусироваться на расплывчатых очертаниях. — О-леж-ка?..

— Ну наконец! Аллилуйя! Слава Богу, напомнил о скДипочке.

— Олежка, ты, что ли? — слезы брызнули из ее глаз. — Оле-ежка… Я, наверное… наверное, сплю, не щипай меня, не щип…

Он ущипнул.

— Не может быть… — Танька сжала его ладони. — Господи, братик… Олежка…

Осторожно, будто боясь спугнуть, она поднесла его руки к своим губам, прикоснулась, потерлась влажной щекой, потянулась к его глазам, поцеловала один и другой и уткнулась в висок, над которым, вместо черной завитушки, защекотал ее рот рыжий локон. Слезы лились нескончаемым водопадом, и, совсем одуревшая, она повторяла снова и снова:

— Олежка… Олежка мой маленький…

Ладонями Ларика он вытер ее слезы. Дунул в лицо. Теплый ветерок прошуршал по ее щекам. Она улыбнулась:

— Что же ты раньше мне не сказал?

— Говорил, ты не слышала.

— Хоть бы знаки послал какие-нибудь.

— Посылал, ты не видела.

— Да? Ну и что же ты мне посылал?

— Уф-ф… Дай Бог перечислить все: снег, дожди, радуги, желтые розы на вокзале Малибоун…

— Так мне, значит, не показалось про розы? И ты там был?

— И я там был, — подмигнул он лукавым глазом — тем, что был более зеленоватым.

— Послушай, а эти розы… — Танька кивнула на букет в серебряном ведерке.

— А вот это не я уже, эти Ларик выбрал. Сам, если только ему Бог не помог.

— Я на них смотреть не могла…

— Знаю. Напомнили кое о ком?

Она закусила губу, замолчала.

— Ну, а теперь объясни-ка мне, Танька, нафига тебе это свидание?

Она пожала плечами:

— Наверное, мужика захотела.

— Врешь. У тебя вон мужик дома есть, чем хуже этого? Только не говори ничего про супружеский долг, который он не исполняет. Сама знаешь прекрасно, что дело не в нем.

Танька кусала губы, смотрела в сторону и краснела.

— Знаешь, я, наверное, хотела себе доказать, что я не лесбиянка.

— Ну и как, доказала?

— Ты ж мне не дал.

— А если бы дал, это был бы инцест.

— Вообще Содом и Гоморра, — засмеялась она.

Он нахмурился:

— Я понял, сестра. Ты греха боишься.

— Боюсь не боюсь, что с того, если я его уже совершила.

— Так любить, по-твоему, грех?

— Нет, грех не в самой любви, а в том, кому и как ее выражаешь. Вот инцест — это грех, например. Или если двум женщинам заниматься сексом. Разве это не противоречит здравому смыслу?

— Ему — очень противоречит. Но инцест сам по себе — не Любовь. Или секс однополый — это просто сношение двух схожих организмов, если души в этом нет. А вот если Любовь или в том, или в другом случае? Я не братскую и не любовь к подругам или там к ближним имею в виду. А Любовь одной души к другой — единственной, избранной, когда страсть удержать невозможно. Это, по-твоему, грех или нет?

— Грех.

— А не родственный и не однополый секс без Любви?

Танька задумалась.

— Наверное, для тела и разума — это просто секс. А для души, я думаю, грех.

— Значит, от одного греха твою душу спасет лишь другой грех, сестра. Раз уж в таком теле и разуме ей выпало так сильно любить другую.

Слезы снова навернулись на ее глаза. Танька молчала, смотрела на него нежно, гладила руки, поочередно поднося их к губам.

— Олежка… — шептала она. — Олежка...

— Who is Oleshka?[155] — подал голос Ларик.

Она смахнула слезы и печально посмотрела ему в глаза.

— My brother[156].

— The dead one? Uh… I am sorry[157].

Танька встала, сняла с вешалки плащ, взяла в руки сумочку:

— Мне пора.

Две души в одном теле засуетились:

— Yes, me too[158].

«Да, мне тоже».

Она подошла к двери, обернулась, еще раз внимательно посмотрела ему в лицо, пытаясь понять, кто из двоих смотрел на нее этим взглядом.

— I know who you are[159], — сказала она и тихо прикрыла дверь с другой стороны.

Парад

Двадцатипятисантиметровые гномы собирались на Пушкинской площади[160]. Возникая из-под земли, из переходов и канализационных люков, из незаметных в траве дыр на газоне, они толпились вокруг памятника. Все одеты были причудливо и разукрашены многоцветно: в особых случаях даже гномы-мужчины склонны пользоваться яркой косметикой. Пока их было не слишком много, прохожие шли себе мимо, а если кто и бросал случайный взгляд, то думал: «Красивый газон, однако». Крайне мало кто замечал, что «цветочки»-то шевелящиеся да к тому же говорливые — не газон, а целая армия разом оживших кукол.

«Куклы» организованно двигались и выстраивались в колонну, с лозунгами и плакатами. Один только «Мал золотник да дорог» вполне мог показаться сомнительным, не говоря о таких, как: «Кто не знает магических слов, пусть не держит нас за козлов» или «Берегите Магию, вашу Мать!» К счастью, лозунгов этих почти никто разглядеть не мог: слишком низко они находились, да и шрифт, которым были начертаны, казался крупным лишь самим гномам.

Колонна всё пополнялась, появлялись в ней демонстранты уж совсем несуразно одетые и то ли нетрезвые, то ли чего обкурившиеся. Они отвязно кривлялись, шумели все громче и громче — при их малом росте это выглядело бы забавно, не будь их так много. Но прохожие шли себе мимо, поглядывая снисходительно, посмеивались тихонько и не проявляли агрессии.

***

— А я повода для агрессии и не вижу, но, хоть убей, чувствую ее приближение.

— Ну так ты же Бог у нас, тебе всевиднее, — привычно съязвил Вася. — Давай, начинай превращаться скорее. Время — деньги!

— Деловой ты, однако. Никогда не думал податься в бухгалтеры или в юристы?

— Не гномьи профессии. Да и мне, как существу магическому, на это Здравого Смысла не хватит.

— Тебе-то? Ну-ну… — усмехнулся Бог, подумав, что если бы этот гном так рьяно не отрицал в себе Здравый Смысл, то намного в большей гармонии находился бы с окружающими. И жена не ушла бы, наверное. Но вслух Васе этого не сказал.

Бог с Нелидой и главнокомандующий находились в поле, с которого когда-то улетали на Брут. Превращение в дракона однажды уже имело место, но Бог знал, что с прежней легкостью этого не повторить. На Спиталфилдс-маркете при желании Нелида могла и без Бога в дракона превратиться. При достаточном уровне Магии сделать это способен любой: нужно встать лицом на восток, закрыть глаза и дышать глубоко, потому как дыханье дракона интенсивнее человеческого. Далее, не открывая глаз, ощущать, как тело увеличивается в размерах, копчик вытягивается в хвост, а с двух сторон позвоночника, от лопаток до поясницы, растут крылья, расправляются и ловят ветер.