— Да вот! — выкрикнул, чуть не плача, Иса.- Вот! — Он вытянул из кармана потную руку, боязливо разжал кулак: на ладони у него лежал скомканный грязный лоскут.

— Что это? — спросил сержант.

— У-у, Сережа, это такой кяйф, — простонал Таракан, слюнявя размякшие губы. — Ты такого не курил никогда... — Он развернул осторожно тряпочку, в которой была завернута щепка с темным пухловатым наростом, вроде тампона, каким прижигают ранки на теле.

— Такого не знаю. Что это? — снова спросил сержант.

— Ух! Это такое! — Таракан смачно утерся, не отрывая глаз от руки. — Такое, бля!..

— План?

— Не-ет, это другое, кру-уче... Я щас покажу...

— Дай сюда! — Сержант мгновенно накрыл ладонью руку Исы и то, что там было, спрятал в карман. Повернулся спиной и направился к краю площадки. Расул отошел вслед за ним.

— Заче-ем, товарищ сержант?.. — Таракан все держал на весу свою руку и плелся вслед за сержантом.

— Отдохни!

— Отдохни, помрешь, — добавил сквозь зубы Расул.

— А-а-а! — истошно вскричал Таракан.

— Хорош дуру гнать, — обернулся Семенов.

Таракан замолк, но не унялся. Он подскочил сзади к сержанту и стал цепляться пальцами за плечо его и за руку, пытаясь вытянуть ее из кармана. Сержант повернулся и толкнул его в грудь.

— Не напрягайся, я же сказал!

Таракан бессильно опустился на корточки. Он смотрел на сержанта со злобой; потом, прищурившись, загадочно улыбнулся. Бабаев так и сидел в стороне, тыкая пальцем в песок.

Солнце было в зените. Над полями и склонами оно зависло ослепительным диском и светило жестоко, словно стремясь извести под собой все живое. Воздух нагрелся, и песок стал невыносимо горяч; попряталось все, что могло дышать и передвигаться. Даже вечно усталые сухопутные черепахи и холодные телом змеи и те углубились в темные норы, птицы покинули бесцветное небо — все скрылось и замерло до заката. Лишь ползучие ядовитые насекомые: всякие пауки-каракурты, скорпионы, фаланги — они-то не оставили поверхность земли, они были по-прежнему агрессивны и так же быстро перемещались, перебирая ножками раскаленный песок.

— Бабаев!

Молодой солдат встрепенулся, схватившись за автомат. Он увидел перед собою носы пыльных разбитых ботинок: сержант стоял на бугре и смотрел сверху вниз.

— Спишь, да?

Часа два назад, разуваясь, он сказал Бабаеву: «Так, слушай. Мы отдохнем, а ты не вздумай заснуть. Ты — наблюдатель!» И солдат залег за бугром. Плечом уперевшись в откос, стал осматривать склон, уходящий к бахчевым полям, то поворачивал голову к гребню, ведущему к соседней вершине, — и его сморщенное, мокрое от пота лицо какое-то время настойчиво выглядывало из-под ворсистого полушария каски; но вскоре молодого солдата сморило, и он уткнулся каскою в песок.

— Товарищ сержант, я не спал... — жалобно простонал Бабаев.

— Ладно... Давай поднимайся. Пойдете вниз, на огневую.

Семенов спустился с бугра и обошел углубление, на дне которого развалился Расул; лицо его было накрыто каской, руки откинуты за голову.

— Расул! — Сержант подождал немного и склонился над ним. — Расул... Слышь, Расул!

Солдат рукой отодвинул с глаз каску и взглянул на сержанта спокойно, будто и не спал вовсе.

— Ну?

— Надо идти вниз, на огневую. Во-первых, сказать, что, дескать, мы здесь — все нормально, а во-вторых, похавать надо, как ты считаешь?

— Ну и что дальше?

— Давайте вы с Бабаевым... а мы с Тараканом останемся здесь.

— А может, наоборот?

— Нет. Мне нельзя, мне надо быть здесь.

— Ладно. — Расул потянулся и стал обуваться. — Бабаев! Сын избекского народа... ты готов?

Бабаев уже стоял на бугре с автоматом за спиной. Расул отряхнулся и с разбега заскочил на бугор, хлопнув Бабаева по плечу.

— Пошли!

Они спрыгнули с бугра и направились вниз. Семенов постоял немного, следя за ними, потом обернулся. Таракан лежал на дне дальнего углубления, скрючившись, словно от острой боли в желудке.

— Таракан! — крикнул Семенов.

Солдат не шевелился. Сержант постоял еще и прилег за бугор, достал из пачки влажную сигарету, закурил. Из другого кармана вынул толстый блокнот и огрызок карандаша; поставил дату — 20-25 июня 1980 года — и начал быстро писать.

Первым отправили Конягу, Славика Конева. Они были друзьями. На третий месяц у него вскрылась желтуха. Она всегда начиналась по-разному; старший офицер батареи, тот, например, желтел постепенно. Но это было еще весной, ранней и быстрой, во время самого первого рейда. Конягу прихватило покруче. Они трое суток бомбили горный кишлак, километрах в ста от Самангана, — хороший, богатый кишлак. При этом объедались дынями, арбузами, сливами и виноградом: прочищали огрубевшие от сухарей и консервов желудки. Достали еще кое-что, и немало, этим заведовал Таракан. Он давился и кашлял, когда проводил свою очередную «политинформацию»; говорил, что травка — что надо! А он был в этом деле профессором. Коняга все валялся скрюченный под машиной. Почти ничего не ел, только пил кипяченую воду — тут же отблевывался. Потом еще подолгу стонал. Но через несколько дней опустилась «вертушка», и на этом его мучения кончились.

Но наутро, после перемещения, когда занимали новую огневую, Борька напоролся на нож. Борька из отделения связи. Он тянул телефонный кабель от НП к огневой, шел мимо какой-то землянки с округлою насыпной крышей; она находилась на склоне и была похожа на крохотный глиняный планетарий, — да, там еще торчали длинные жерди, обвешанные пестрыми лоскутьями. Борьку подвело любопытство, он ввалился туда посмотреть — и не успел даже охнуть. Потом оказалось, что этот сарай ни много ни мало, а самое что ни на есть священное место. Ребята рассказывали, как они делали из него решето. Того душмана с ножом, побывавшим в Борькином животе, выволокли на свет за ноги, и кто-то еще сказал: «Да простит нас аллах...» Таракан тогда обернулся и жалобно простонал, что аллах всемогущ и прощает того, кто ему молится. Однако и тогда вот пальцы его, Таракановы пальцы, все шарили в одежде убитого, не гнушаясь крови чужой. Он стоял на коленях перед мертвым афганцем, — и даже лица их были похожи, иссушены горячим восточным солнцем и тем, что искал Таракан в одежде убитого.

Семенов в это время нес Борьку. Вместе с Лешкой они тащили его на плащ-палатке вниз, к огневой. Склон был крутой и сыпучий, они то и дело сбивались, спешили, однако старались не терять равновесия, падать было нельзя: у них на руках стонал и плакал Борька — он никак не хотел молчать. Все твердил про какого-то старика беззубого, у которого, еще на прошлой боевой операции возле Баглана, он спрашивал время, а потом вдруг ударил его прикладом в лоб; а часы все равно потом продул в карты, уже в лагере!.. И Семенов, будто чувствовал сам Борькин пульс в горячечной мокроте и неприятный утробный запах, подумал: да пусть себе говорит, наверное, так ему легче... На огневой уже опять поднялся столб пыли и навалился всепроникающий вертолетный рокот, раздирая одежду, срывая каску и как бы выдавливая из сознания голос Борьки.

— Семен... товарищ сержант... — Таракан оказался рядом с Семеновым, пытаясь заглянуть ему прямо в глаза.

— Ну что тебе?

— Мне это, Семен... разговаривать хочу...

— Ну что, говори, — сержант закрыл блокнот, откинулся на спину.

Таракан жадно и заискивающе смотрел на него.

— Все, я все... Мне уже не жить, моя жизнь кончилась... Я не могу, если анаши нет... Семен, расхумариться бы — ой как надо!.. — Таракан еле растаскал языком ссохшиеся губы.

— А-а, вот ты о чем, — вздохнул сержант. — Нет, ничего не получится. Сам не буду и тебе не дам.

— Нет! Сережа, ты меня не понимаешь... Таракан отвернулся, глаза его налились слезами,

— Я курить не могу, — простонал Иса. — Я больше курить не могу анашу, сойду с ума... У меня была девушка, девушка была... Дома, в Тюркмении...

Таракан заплакал. Узкое и смуглое лицо его еще более растянулось, подбородок совсем отвалился и задергался на весу. Иса закрыл руками лицо и уткнулся в горячий песок.