Я уже отмечал, что фильм строился фактически как пьеса, по которой и писался сценарий, с единством времени и места (квартира Шермана). Пресловутый эпизод и понадобился только ради того, чтобы «ненавязчиво» показать, какова Мэрилин Монро вне фильма, даже и без прозрачной маски Девушки Сверху. Уайлдер как бы следует убежденности прессы (бульварной) и обывателя — «такое» возможно только с Мэрилин Монро. Ему не пришло в голову, что это может показаться оскорбительным, даже если актриса этого и не заметила (как и в случае с фильмом «Джентльмены предпочитают блондинок»), что снятый в самое напряженное для Мэрилин время эпизод может всерьез расстроить ее и без того тяжелые семейные отношения (так, собственно, и произошло). Но Уайлдеру требовалось одно — снимая фильм, одновременно создать ему рекламу.

Между тем сегодня эпизод этот вовсе не выглядит скандальным, «развратным», щекочущим и т. п. Напротив, в нем даже ощущается некая невинность шутки. В самом деле, Шерман и его вымышленная соседка отправились посмотреть фильм. Возвращаясь после сеанса по ночному городу и мило болтая о фильме, парочка приблизилась к решетке метрополитена (подземки), и Девушка шутки ради становится на эту решетку как раз тогда, когда внизу проходит поезд. Остальное описано в репортаже. Самая что ни на есть невинная шутка, если отнестись к фильму спокойно. Уже цитированная мной Джоан Меллен считает это даже «детской шалостью». Кстати, и снят эпизод вполне благопристойно: в фильме камера расположена повыше, чем на рекламных снимках, и видно, как платье поднимается чуть выше колен. По-другому Уайлдер снять и не мог — не позволили бы женские организации, но, кроме того, это было бы против логики главного персонажа — Шермана. Ведь фильм, который они смотрели, прогулка по ночному городу, шутка с решеткой подземки — все это плод фантазии «соломенного вдовца», благонамеренного обывателя, вдруг оказавшегося предоставленным самому себе, то есть без жениного присмотра, и пустившегося во все тяжкие — разумеется, насколько ему позволили это воспитание и привычки. Что уж такого «непристойного» мог навоображать Шерман, который после поцелуя в щеку бросился прочь из собственного дома в одних носках, тем самым постепенно приходя в себя, избавляясь от своих фантазий? И если этим фантазиям придали какую-то вселенскую, грандиозную непристойность — вроде семиметрового фанерного (и манерного) изображения Мэрилин с поднятым подолом (на кинозале «Лоев», на Бродвее), которым открылся нью-йоркский прокат фильма, — то диктовалась она, конечно, не фильмом и не особенностями морали Мэрилин, а чем-то иным.

Америка неотвратимо скатывалась к свободе нравов: зрительские волны, консервативные и либеральные, накатывались поочередно одна на другую, образуя на голливудских съемочных площадках, на бродвейских подмостках и на полосах общенациональных изданий подлинный водоворот страстей, потребностей, запросов и интересов; режиссеры-провокаторы (не в порицательном смысле) вроде Уайлдера не только улавливали психологические импульсы, все более насыщавшие общественную атмосферу, но и всячески возбуждали их, щекоча, поддразнивая, будоража общественность, томившуюся по «настоящей» жизни, всячески подталкивая ее в сторону пикантных подробностей, умышленно утаивавшихся в пунктах хейсовских заповедей, туда, где ДВУсмысленности куда красноречивее прямых запретов или разрешительных удостоверений. В этом смысле образ Мэрилин, с дразнящими ужимками удерживающей на себе пузырящееся под ветром платье, на редкость удачно выражал эту неумолимо усиливавшуюся моральную неустойчивость, колеблющиеся нравы, принципы, шатавшиеся под ветром перемен.

* * *

— И тогда я вообще не смогу работать. Сколько лег!

— Почему?

— Да потому, что студия не разрешит, пока действителен контракт.

— Хорошо. Допустим, студия вправе, и произошло худшее из того, что могло произойти, и три с половиной года ты будешь не у дел…

— Я умру от голода! Меня выбросят на улицу!

— Черт бы их побрал! Эти три с половиной года о тебе позабочусь я. Я буду тебе помогать, оплачу все твои счета — включу это отдельным пунктом в соглашение. Ты будешь жить лучше, чем сейчас. Я оплачу все! Тебе ни о чем не надо будет беспокоиться. Я тебе приобрету гардероб, буду селить тебя в лучшие отели, оплачивать твои визиты к косметологам, психиатрам.

— Милтон, довольно!

— Но ты же это затеяла! Мы найдем тебе лучшего психоаналитика в Нью-Йорке. Не можешь же ты делить себя — тут ты артистка, а тут — человек! Чем счастливее ты будешь как личность, тем лучше ты станешь как артистка.

Диалог этот сразу навевает воспоминания. 1942 год, и «тетушка» Грэйс предлагает Норме Джин на выбор: замужество либо сиротский приют; 1946 год, и мисс Эммелайн Снайвли из «Блю бук моделинг» прельщает ее успехами у фотографов; 1952 год, и Дэйвид Марч сватает ей Джо Ди Маджо. И вот — на дворе ноябрь 1954 года, а перед Мэрилин новый искуситель, Милтон Грин. Тем и примечателен. Читатель о нем уже знает. «Мэрилин Монро продакшнз» на пороге создания. За год, прошедший после первого разговора с Грином, желание вырваться из-под тяжкой длани Занука осталось у Мэрилин по-прежнему острым, однако поубавилось оптимизма, что и чувствуется в ее слабо протестующих репликах в ответ на страстный монолог Грина. Вообще складывается впечатление, что бравый служитель фотокамеры заинтересован в «Мэрилин Монро продакшнз» куда больше, чем будущая владелица фирмы.

Мэрилин боится. Смена статуса всегда риск, а разрыв с такой фирмой, как «XX век — Фокс», это именно смена статуса, и, стало быть, при неблагоприятном течении событий возможен возврат к тем голодным дням 1947 года, когда ее практически подобрал на улице старый Джо Шенк с «лицом омара». Конечно, ей надоело вечное аутсайдерство, зануковское высокомерие, отношение к ней как к «глупенькой блондинке» — и как к актрисе на роли (это было бы еще полбеды) и как к человеку. Предубеждения студийного начальства, естественно, заимствуют и сошки помельче, и режиссеры, и многие из коллег-актеров. При всем ее «звездном» статусе она для режиссеров не творческий сотрудник, а исполнительница, в том числе и распоряжений. С ней не считают нужным советоваться, а просто приказывают — взять ли в работу тот или иной сценарий, играть под руководством такого-то режиссера, исполнять роль так, а не иначе. Никому и дела нет, нравится ей этот сценарий или не нравится, приятно ей работать с этим режиссером или не приятно, согласна ли она с предложенной трактовкой роли или не согласна. При малейшем возражении следует ссылка на контракт. Разорвать этот контракт и призывал ее Милтон Грин.

С другой, так сказать социальной, стороны, «Фокс» казался воплощением надежности, прочности жизненного положения, твердых и уже «звездных» гонораров, безбедного существования. Разумеется, волей Занука гонорары Мэрилин не были самыми высокими в Голливуде, но, скажем так, ей «хватало». Все, что сулил ей Грин, у нее и без того уже было, а потерять (при несчастном стечении обстоятельств) она могла все, ибо Грин все-таки не Рокфеллер (и даже не Хьюз). Отсюда ее страхи.

Трудно, разумеется, с уверенностью сказать, что перевесило — антипатия к Зануку или страх перед ним, стремление вырваться из кабального контракта или опасение лишиться надежной финансовой опоры, потребность избавиться от клише «глупенькой блондинки» или постоянная уверенность в том, что это может удасться. Как бы то ни было, но в январе 1955 года было объявлено о создании новой компании. Причем, как мне представляется, этому предшествовала цепь событий. Сначала Мэрилин отказалась от участия последовательно в трех фильмах: «Девушка в волнистом красном бархате», «Бунт Мэми Стоувер» и «Как быть очень-очень популярной». Полагаю, это был знак, своего рода предупреждение, на которое Занук попросту не обратил внимания[51]. Далее Мэрилин вдруг исчезает из поля зрения и студийной администрации, и репортеров (сначала она прячется у Каргеров, под самым носом у Занука. Затем переезжает в Нью-Йорк, где селится на квартире у Гринов). Наконец на фоне шума, поднятого в прессе, заголовков вроде «Куда девалась Мэрилин?» и было помещено объявление об образовании «Мэрилин Монро продакшнз» со штаб-квартирой в Нью-Йорке. Примечательно, что все эти события развернулись вскоре после того, как голливудский «истэблишмент», казалось бы, наконец-то признал бывшую Норму Джин «своей»: 5 ноября 1954 года, сразу же после окончания съемок «Зуда на седьмом году», в «шикарном» ночном клубе «У Романова» был дан банкет в честь Мэрилин Монро, «звезды» готовящегося фильма. На банкете этом присутствовал весь цвет Киногорода. Помимо, естественно, Даррила Занука, Джо Шенка, Джека Уорнера и Сэма Голдуина (так сказать, боссов из боссов), упомяну Кларка Гэйбла, Гэри Купера, Дорис Дэй, Джимми Стюарта, Клодет Кольбер, Уильяма Холдена, Билли Уайлдера, Хэмфри Богарта. То-то бы ей позавидовала Джоан Кроуфорд, пригласи ее Мэрилин. Но она ее не пригласила. И вот спустя два месяца после этого восхождения на кинематографический Олимп Мэрилин вдруг «хлопает дверью» и уходит из Голливуда.