— Если хотите, поедемте ко мне. Улица Ламартина.

Он отрицательно, но дружелюбно покачал головой и открыл дверцу машины.

— Хоть довезите меня до улицы Ламартина, дом девяносто семь, — молила женщина, будто решила не отставать от Жака.

Шофер с улыбкой взглянул на него:

— Ну как, хозяин, поехали на улицу Ламартина, девяносто семь?

Женщине показалось или она сделала вид, что ей показалось, будто Жак согласился, и быстро впорхнула в машину.

— Ну ладно, на улицу Ламартина, — согласился Жак.

Машина тронулась.

— Чего ты со мной-то крутишь? — сразу же спросила она, и голос у нее оказался такой, каким ему и полагалось быть по ее внешнему виду, — теплый. Потом, лукаво улыбнувшись, она наклонилась к нему и добавила: — Неужто ты воображаешь, что сразу не видно, что ты сам не свой!

Она ласково обхватила Жака обеими руками, и от этого прикосновения, от этой теплоты он совсем раскис.

Так приятно, когда тебя жалеют! Жак поддался искушению и вместо ответа подавил вздох. Но это молчание отдало Жака в ее власть, она обняла его еще крепче, сняла с него шляпу и положила его голову себе на грудь. А он не противился: его вдруг охватило такое уныние, что он заплакал, сам не зная, почему плачет.

Дрожащим голосом она шепнула ему на ухо:

— На мокрое дело ходил, а?

Жак снова промолчал. Вдруг он сообразил, что действительно мог сойти за злоумышленника — в этом сухом морозном Париже в замазанных до колен брюках, с расцарапанной ветвями физиономией. Он закрыл глаза: он испытывал сладкое хмельное чувство, оттого что уличная девка приняла его за бандита.

А она опять истолковала его молчание как знак согласия и страстно прижала к груди его голову.

Потом предложила совсем уже другим тоном, энергичным тоном сообщницы:

— Хочешь, я спрячу тебя?

— Нет, не стоит, — ответил он и не пошевелился.

Видимо, жизнь научила ее принимать даже то, что было ей непонятно.

— Хрустов тебе хоть не надо? — спросила она после небольшого колебания.

На сей раз Жак открыл глаза и приподнялся…

— Чего? Чего?

— У меня есть с собой триста сорок монет, надо? — сказала она, отпирая сумочку. В разбитном ее тоне слышалась грубоватая, чуть сердитая нежность старшей сестры.

Жак был так растроган, что не сразу ответил.

— Спасибо… Не надо, — пробормотал он, покачав головой.

Машина замедлила ход и остановилась у дома с низкой входной дверью. На плохо освещенном тротуаре не было ни души.

Жак решил, что сейчас она попросит его зайти к ней. Что тогда делать?

Но зря он беспокоился. Женщина поднялась. Потом обернулась к нему и, опершись коленкой в сиденье, в темноте на прощание еще раз обняла Жака.

— Экий бедняга, — вздохнула она.

Найдя его губы, она яростно прижалась к ним поцелуем, как бы желая вырвать тайну, упиться вкусом преступления, но тут же отстранилась.

— Смотри хоть не попадись, дурачок!

С этими словами она выскочила из машины и захлопнула дверцу. Потом протянула сто су шоферу.

— Поезжайте по улице Сен-Лазар. А где нужно, этот господин вас остановит.

Такси отъехало. Жак едва успел разглядеть, как незнакомка, не обернувшись, исчезла в темном подъезде.

Он провел рукой по лбу. Его словно оглушило.

Машина шла, не замедляя хода.

Он опустил стекло, в лицо ему ударил свежий ветер, будто заново окрестив его; он вздохнул полной грудью, улыбнулся и, наклонившись к шоферу, весело крикнул:

— Отвезите меня на Университетскую, четыре-бис.

XIV. Разговор Антуана с аббатом Векаром на обратном пути с кладбища: глухая стена

Как только провожающие продефилировали мимо могилы, Антуан велел шоферу отвезти себя в Компьень, сославшись на то, что ему нужно дать кое-какие указания мраморных дел мастеру, но на самом деле он боялся очутиться на обратном пути, в толпе знакомых, в ненужной близости к ним. Скорый поезд семнадцать тридцать доставит его в Париж к ужину. Он надеялся совершить это путешествие в одиночестве.

Но он не учел игры случая.

Выйдя на перрон за несколько минут до прихода поезда, он с удивлением обнаружил рядом с собой аббата Векара и с трудом удержался от досадливого восклицания.

— Его преосвященство по доброте своей предложил довезти меня на автомобиле, чтобы мы могли поговорить дорогой, — пояснил он.

Тут он заметил усталую, хмурую физиономию Антуана.

— Бедный мой друг, да вы, должно быть, совсем без сил. Столько народу… Все эти речи… Однако позже этот день войдет в анналы вашей памяти как одно из величайших воспоминаний… Очень жалко, что Жак не мог присутствовать…

Антуан начал было объяснять, что при данных обстоятельствах отсутствие брата на похоронах кажется ему вполне естественным, но аббат не дал ему договорить:

— Понимаю, понимаю… Действительно, лучше, что он не пришел. Вы сообщите ему, сколь эта церемония была… назидательной. Сообщите, да?

Тут Антуан не выдержал.

— Назидательной — возможно. Для всех прочих — да, а вот для меня — нет, — буркнул он. — Поверьте мне, эта пышность, это официальное красноречие…

Взгляд его встретился с глазами аббата, и Антуан уловил, что в них вспыхнул лукавый огонек. Аббат придерживался точно такого же мнения относительно надгробных речей.

Поезд подошел к перрону.

Они выбрали плохо освещенный, зато пустой вагон и устроились там.

— Не курите, господин аббат?

Священник торжественно поднес указательный палец к губам.

— Искуситель, — сказал он, беря сигарету.

Прижмурив веки, он закурил, потом вынул сигарету изо рта, с удовольствием оглядел ее и выпустил через ноздри струйку дыма.

— В таких вот церемониях, — добродушно продолжал он, — неизбежно есть одна сторона, — воспользуемся словами вашего друга Ницше, — человеческая… слишком человеческая…[182] И все-таки коллективное проявление религиозного чувства, чувства высшего порядка, всегда действует волнующе, и вряд ли кто может остаться к этому равнодушным. Разве не так?

— Не знаю, — осторожно ответил Антуан после паузы.

Потом повернулся к аббату и молча уставился на него.

За двадцать лет Антуан уже успел изучить эту кроткую физиономию, и этот мягкий, но настойчивый взгляд, и этот доверительный тон, и эту манеру держать голову склоненной к левому плечу, а руки на уровне груди, отчего казалось, что аббат постоянно сосредоточен. Но нынче вечером Антуан обнаружил, что их отношения в чем-то изменились. До сих пор он рассматривал аббата Векара только как производное от Оскара Тибо, — для него аббат был лишь духовным наставником отца. Смерть уничтожила это средостение, исчезли причины для более чем разумной сдержанности. Сейчас они с Векаром были просто два человека, сидевших друг против друга. И так как после целого дня испытаний Антуан уже с трудом подбирал подобающие выражения, он даже с каким-то облегчением заявил без обиняков:

— Признаюсь откровенно, такие чувства мне полностью чужды…

В голосе аббата прозвучала насмешка:

— Однако ж религиозное чувство, если не ошибаюсь, весьма распространено среди прочих человеческих чувств… Что вы об этом скажете, друг мой?

Антуан и не думал шутить:

— Никогда не забуду одну фразу аббата Леклерка, директора Эколь Нормаль, который сказал мне, когда я учился на философском отделении: "Существуют люди вполне интеллигентные, но полностью лишенные чувства артистизма… Так вот, возможно, и вы лишены религиозного чувства…" Понятно, наш милейший аббат хотел просто сострить, но мне кажется, что в тот день он проявил недюжинную проницательность.

— Ежели это так, бедный мой друг, — возразил Векар, не складывая, однако, оружия мягкой иронии, — ежели это так, вас можно только пожалеть, ибо половина мира для вас закрыта! Да, да, человек, который подходит к большим проблемам без религиозного чувства, осужден на то, чтобы понимать лишь малую толику. Красота нашей религии в том… Чему вы улыбаетесь?