— Командует же он перспективщиками.
— Перспективщики — это бумаги. Они есть не просят, лежат себе, полеживают. А в Заборске у него будет живое дело. Настоящая и ответственная работа. Нет, Андрей Алексеевич, тут я умываю руки.
— Они у тебя чистые, Павел Станиславович, и такой гигиенической операции тебе производить нет необходимости… Странный у нас разговор — сидят два руководителя и думают, как увильнуть от внедрения новой техники… Отдельные ошибки мы согласны исправлять, но нам же необходимо искать первопричины и устранять именно их. Вот почему я и хочу командировать в Заборск перспективщиков во главе с Шевлягиным. Пусть они ищут первопричины. И не на ватманах, не на предположениях, а на живом деле. В конце концов, это же была твоя инициатива, Павел Станиславович, создать в ОКБ бюро перспективного проектирования. Пять лет назад ты же сам на этом настаивал.
— Возможно, и настаивал, — ответил Веретенников, промокнул губы аккуратно сложенным белоснежным платком и с укоризной в голосе добавил, что со стороны Готовцева не очень тактично напоминать ему о старческом склерозе.
— Побойся бога, дорогой Павел Станиславович, — искренне изумился Готовцев странной логике разговора и непонятному упрямству главного инженера. — При чем тут склероз? У тебя яснейшая голова. И вообще, теперь в таком возрасте бегают на марафонские дистанции, в одиночку пересекают океаны и женятся на молодых.
Гладко выбритые щеки Павла Станиславовича вдруг взялись багровыми, перемежающимися пятнами жаркого румянца. Андрей Алексеевич понял, что он ненароком коснулся какой-то запретной для Веретенникова темы, чего-то глубоко спрятанного в душе суховатого и не очень откровенного в обычных человеческих отношениях главного инженера.
Андрей Алексеевич уважал опыт Веретенникова, работоспособность, добросовестнейшее отношение к выполнению служебных обязанностей, его великую преданность любимому ОКБ. Но кое-что в Павле Станиславовиче и раздражало, хотя видимых причин для того не было, и может быть, все объяснялось разницей в возрасте. Двадцать восемь лет — это разница уже не в одно поколение, а в целых два. Это невидимый, но хорошо ощутимый барьер различий в понятиях и привычках, убеждениях и прожитом опыте. Требуется такт, мудрость и внимательность, чтобы в повседневных служебных отношениях умело обходить рифы разницы поколений.
Случались минуты, когда Андрею Алексеевичу приходилось с большим трудом одолевать вспышки внутренней неприязни к главному инженеру, к его педантичности, к его не очень уже чуткому ощущению полнокровного биения жизни и непониманию той истины, что вчера всегда отличается от сегодня.
Раздражали и мелочи. Вроде старомодной обстановки кабинета главного инженера, заставленного объемистой, немыслимо изношенной рухлядью — тяжелыми стульями с жесткими, словно каменными, дерматиновыми сиденьями, дурацким «славянским» шкафом, диваном с высокой спинкой и протертыми, потерявшими изначальную форму валиками, громоздким столом, крытым вылинявшим сукном. Неоднократные предложения хозяйственника переменить обстановку кабинета Веретенников отвергал с таким же непонятным упрямством, с каким сейчас возражал против посылки в Заборск группы конструкторов.
Андрей Алексеевич, случалось, подумывал, что Павел Станиславович из породы тех людей, которые хоть и тянутся к окружающим, но из-за внутренней настороженности, стеснительности и непонятной опаски не могут сблизиться с другими и, сами от того страдая, обречены жить не вместе, не участниками, а соседями, не принимая всей полноты жизни окружающих. У таких всегда собственная одинокая дорога, и, может быть, именно этим объясняется смешная привязанность главного инженера к простодушному чтиву о бароне Мюнхгаузене.
— А вдруг все-таки не удастся выцарапать чертежи у Габриеляна? Тогда придется дополнительно еще выделять конструкторов, искать себе новых смежников.
— Липченко же гарантировала, — возразил Андрей Алексеевич и подумал, что, возвратившись из командировки, он не удосужился позвонить Нателле и перемолвиться с ней несколькими словами даже по служебным делам.
«Это уже настоящее свинство, мужик», — обругал Готовцев самого себя и ощутил в кармане телеграмму, привезенную им из Заборска.
— Где мы тогда возьмем людей? Знающие конструкторы не ходят по улицам без работы…
Веретенников снова промокнул платком губы и горестно вздохнул.
Может быть, в эту минуту он вспомнил рассказ любимого барона о том, что среди лунных жителей не существует кадровых проблем. Люди там рождаются из орехов, растущих на деревьях, и стоит бросить эти орехи в кипящую воду, как они лопаются, и оттуда выходят готовые специалисты, и каждый из них немедленно принимается за дело: трубочисты взбираются на крышу, а повара становятся к плите. Конструкторы, вылупившиеся из таких орехов, сразу бы становились к кульманам и начинали выдавать чертежи в соответствии с графиком, и не нужно было бы беспокоиться руководителям ОКБ. Жаль, что такое решение вопроса является недосягаемым для земных условий.
— Где возьмем тогда конструкторов? — повторил Павел Станиславович. — Не надо нам связываться с Заборском. Производственная база для опытных работ нужна на станкозаводе у Агапова. Я не имею чести быть знакомым с директором Кичигиным, но то, что мне о нем рассказали, настораживает. Судя по всему, он не прочь ухватить в свои руки наши планы по созданию опытной и экспериментальной базы… Я в твое отсутствие, Андрей Алексеевич, еще раз встречался с Агаповым, разговаривал, дал, наконец, слово, а тут вдруг — Заборск… Мы будем в глазах Максима Максимовича выглядеть непорядочными людьми.
— Он же возражает против нашей идеи. Сам возражает.
— Мне его удалось кое в чем переубедить. Во всяком случае, от нового строительства Агапов отказался и намерен просить в министерстве деньги на модернизацию производства… Не исключено, что после реконструкции он выделит нам целый цех.
— Ого, какой прогресс в сознании у товарища Агапова, — удивился Андрей Алексеевич и только тут сообразил, как мало он, в сущности, знает своего главного инженера.
Не консервативностью, не узостью мышления, не боязнью сорвать график выдачи чертежей объясняются возражения Веретенникова. Главное было в другом — Павел Станиславович защищал интересы старого друга, к сожалению, слишком туго соображающего, какие выгоды даст его станкозаводу перевод на выполнение опытных и экспериментальных работ. Кичигин же представлялся Веретенникову этаким шустриком, быстро соображающим нахалюгой, которому ничего не стоит утащить из-под носа тихоходного Максима Максимовича Агапова вкусный и сочный пирог.
Категоричность возражений Павла Станиславовича определялась внутренней порядочностью, в которой непоколебимая преданность ОКБ сочеталась с такой же непоколебимой верностью старой, многократно проверенной человеческой дружбе. А то, что друг имел слабины в мыслях, неповоротливость в характере, побуждало Веретенникова, как более сильного и предусмотрительного, оберегать Максима Максимовича, с которым прошел смертный огонь переправы на сандомирском плацдарме, помнить, как он спас от смерти раненого лейтенанта Веретенникова, командира саперного взвода, вытащив из-под перекрестного пулеметного обстрела.
Не прав был Готовцев, считавший, что Павел Станиславович идет одинокой человеческой дорогой. Да, он трудно сходился с людьми. Но без поспешности выбрав друга, он оставался верен ему, умел прощать слабости, умел беречь его, как самого себя.
Об этом вслух никогда и никому не говорилось, сообразить такое было непросто и Готовцеву, уже два года работающему рука об руку с Павлом Станиславовичем.
Поняв причину возражений Веретенникова, Андрей Алексеевич ощутил, как исчезает напряжение, каким свободным и взаимно доверительным становится недавно еще сложный разговор.
— Отлично мы будем выглядеть перед Максимом Максимовичем, — весело сказал Готовцев. — И никакой Кичигин нас с толку не собьет. Сделаем в Заборске опытный образец по идее Шевлягина, поможем сибирякам за то с проектом модернизации расточного участка и все там наши дела… Две тысячи километров с хвостиком до Заборска, какое уж тут повседневное сотрудничество.