Так что не самыми веселыми были у Ягунина дни после выписки из госпиталя. Не улучшил настроения и категорический отказ Белова взять Михаила с собой на боевую операцию в заволжские леса. Белов объяснял свой отказ не совсем зажившей раной Михаила, но тот подозревал, что причина в другом.

…Непоздним вечером на песчаной отмели близ Симбирского спуска варили на костре картошку двое красноармейцев. В нескольких шагах от них лежал, опершись на локоть, Михаил Ягунин. Левая рука у него была все еще перевязана и висела на груди, а в ладони правой была зажата сухая хворостина, которой он, задумавшись, чертил на песке какую-то ерунду. На другом конце отмели мальчишки тащили бредешок, оттуда доносились звучные всплески и возбужденные возгласы.: «Глыбже, Федяка!.. Глыбже, дубина, заходь!..» Красноармейцы переговаривались, а о чем именно, Ягунину не было слышно. Да и неинтересны ему были их речи. Неприятные мысли не отступали от него уже который день.

Отшвырнув прутик, он достал из кармана своей новой гимнастерки листок розовой, истершейся на сгибах бумаги. На самом верху его было напечатано:

«Из памятки сотрудникам ЧК».

Ягунин повернулся как посветлее и стал внимательно перечитывать памятку, обдумывая и примеряя каждый ее пункт на себя. Для этого он и взял ее сегодня у Чурсинова на один день.

«Быть всегда корректным, вежливым, скромным, находчивым». Что такое быть корректным, Михаил не знал. Он подумал, что этого, должно быть, редкого качества у него, конечно, нет. А остальные три? С ними плоховато тоже.

«Прежде чем говорить, нужно подумать». А он? Михаил даже вздохнул. Все наоборот.

«Каждый сотрудник ЧК должен помнить, что он призван охранять советский революционный порядок и не допускать нарушение его, а если сам это делает, то он никуда не годный человек и должен быть исторгнут из рядов Чрезвычайной комиссии».

Ягунин наморщил лоб: можно ли считать все его служебные промахи нарушением революционного порядка? Так и не решил и стал читать дальше.

«Быть чистым и неподкупным, потому что корыстные влечения есть измена Рабоче-Крестьянскому государству и вообще народу».

Он впервые усмехнулся. Ну, об этом даже и размышлять нечего.

«Быть выдержанным, стойким, уметь быстро ориентироваться, принять мудрые меры».

Михаил огорченно тряхнул соломенной шевелюрой, отросшей за время лечения. Да, этот пункт лупит по нему, и не легонько бьет, а кувалдой. Может, дальше будут более подходящие?

«Если ты узнаешь о небрежности и злоупотреблении, не бей во все колокола, так как испортишь дело, а похвально будет, если ты их тихо накроешь с поличным, а затем — к позорному столбу перед всеми».

Он вспомнил, как при помощи Нюси хотел «тихо накрыть» бандитов Стригуна, и на душе стало совсем погано. «Нет уж, — с унынием думал он, — коли нету таланта, а голова звонкая, как спелый арбуз, то старайся не старайся, проку будет мало…».

…Два ярких круглых глаза выплыли из-за штабелей леса, и свет автомобильных фар выхватил из сгустившейся темноты дебаркадер, причал, лодки, красноармейцев возле костра. Фары погасли, но Ягунин уже узнал губчековской «Русобалт» и, поднявшись с песка, быстро пошел навстречу крепкому высокому человеку.

— Ничего не слышно, товарищ председатель? — спросил он, подходя и с надеждой вглядываясь в лицо Вирна. Но ничего, кроме спокойной сосредоточенности, не увидел.

— Покуда нет.

Вирн вынул часы, поднес их к глазам.

— М-да… Пора бы.

— Может, у них что с мотором… — неуверенно предположил Михаил.

Альберт Генрихович вынул папиросу и подошел к костру. Достал тлеющую головешку.

— Может, и с мотором, — ответил он сквозь зубы.

Красноармейцы отошли — то ли подальше от начальства, то ли решили еще поднабрать сухих корней и веток.

Вполоборота Ягунин смотрел на председателя Самгубчека.

Пламя костра разделяло их, и широкое лицо Вирна казалось выкованным из чистой меди, к тому же надраенной до блеска. Поколебавшись, Михаил сказал:

— Альберт Генрихович, я тут вот что надумал… Не знаю, как посмотрите… Рапорт хочу подать на свое увольнение.

Вирн бросил в костер головешку, затянулся дымом.

— Что так? — спросил он, устраиваясь у костра поудобнее.

— В армию буду проситься, — хмуря белесые брови, сказал Михаил. — В Туркестан.

— М-м-м… — понимающе помычал Вирн. — На басмачей, значит. По сабле соскучился?

— Да не из-за того… Не выходит у меня в Чрезвычкоме. Какой из меня чекист?..

— Не выходит? — сочувственно переспросил Вирн.

— Не выходит.

Ягунин не уловил иронии в голосе Вирна — видно, слишком далеко была запрятана.

— Вы только не надсмехайтесь, а только уйти я хочу из-за Белова.

— Вон как! — На этот раз председатель губчека был откровенно удивлен.

— Равняться с ним — кишка тонка, а под ногами путаться — совестно, — решительно закончил Михаил.

Альберт Генрихович внимательно посмотрел на Ягунина.

— Завидуешь?

— А это не важно, — обидчиво вскинулся Михаил. — Я как партиец понимаю, что должности чекиста не соответствую. Вот и все.

Внезапно Вирн высоко поднял голову, обернулся к Волге, прислушался.

— Да нет… Лесопилка, — вполголоса пробормотал Ягунин. Он волновался: как-никак решиться все это высказать было не легко.

— Сотрудник Ягунин, — сказал Вирн будничным тоном, будто о погоде говорили, а не о судьбе. — Откровенность за откровенность. Не начни ты этого разговора, я бы, может, подписал твой рапорт. Езжай!..

Он выдержал паузу, продолжая смотреть на Михаила, который чувствовал себя явно не в своей тарелке.

— Ты вот недоволен собой. Значит, кое-чему научился. Зачем же тебе уходить? Я вот убежден, что там, где появляется самодовольство, там кончается чекист. И не только чекист. Большевик тоже. А насчет твоего несоответствия… Белов тоже не родился чекистом. Надо соответствовать, Ягунин! Ленин говорил, что социализм нам строить с теми людьми, какие есть. Других взять негде.

— Идет! — раздался голос красноармейца.

Сначала они услышали постукивание мотора, и уже потом стал проявляться на реке кургузый силуэт буксира. Ягунин со всех ног бросился к дебаркадеру, а Вирн, прикурив папиросу от папиросы, остался у костра. Он следил, как разворачивался носом против течения видавший виды «Богатырь», как суетились на его борту и на дебаркадере неясные фигуры. Но вот донесся голос Белова:

— Остальных в грузовик! Есть грузовик-то, а?

Чувство необычного, огромного облегчения охватило Альберта Генриховича Вирна. Он почувствовал слабость, чуть было не опустился на песок, но пересилил себя, зажмурился, длинно вздохнул. «Вот и все, кажется, — подумал он. — Иван жив и дело сделал, и даже веселый, черт!..»

К костру шли трое — Белов, Яковлев-Семенов и Чурсинов. Когда приблизились, Вирн увидел, что одежда у всех измазана в иле, помята, кое-где разорвана. Щеку усатого красавца Яковлева-Семенова пересекла ярко-розовая царапина.

Белов, подойдя к Вирну на шаг ближе остальных, отрапортовал:

— Товарищ председатель губернской чрезвычайной комиссии!

Задание выполнено. Взяли мы, считай, всех, кроме двух, которые в перестрелке… того… Живых захвачено четырнадцать.

Подошел Ягунин. Он с жадностью слушал.

— Значит, не соврал Гюнтер? — сказал Вирн. — Ну, а с людьми? В порядке?

— Почти, — несколько смущенно сказал Иван Степанович. — Коничева крепко зацепило, еще трех товарищей по мелочи… И все из-за меня. Я на всякий случай подстраховался. А пока остров оцепляли, они учуяли. Ну, и пальба. А там надо было брать их с маху.

Белов оглянулся на Ягунина, блеснул мелкими зубами:

— С маху, как вот Ягунин любит. Ей-ей, позавидовал тебе, Михаил. Брать бы их прямо в сторожке…

Вирн бросил многозначительный взгляд на Ягунина, еле заметно усмехнулся.

— Ладно, идемте, товарищи, — сказал он негромко. — По дороге расскажете. Да, вы там Гаюсова, конечно, не накрыли? Иначе сразу выложили бы…