Колышко взял Олю под руку.

— Пойдемте отсюда, — сказал он. — Мы только мешаем здесь и нервируем панну Жермену. А это во вред мазуркам.

Даже не оглянувшись, он взял Олю под руку и вывел из мастерской. За ними семенили Сюзанна и пани Кошекова.

— Очень способная девушка, — шептала мастерица на ухо сестре хозяина, — очень способная. Но на язык дерзка. Хорошо еще, что не наговорила при господах чего-нибудь похуже.

X

Янек Вевюрский действительно возвратился из Франции несколько месяцев назад и поступил работать на завод охотничьих патронов «Капсюль» на Таргувке. С жильем кое-как устроился у родственницы отца на Виленской. Втроем — с Яной и «Жерменой» — они ютились в одной комнате, а кухня была общая с другими жильцами, которых, кстати сказать, было довольно много. «Жермена», не стесняясь, упрекала дядю и тетю за необдуманное возвращение и отравляла им все свободные вечера, но Яна поддерживала мужа и притом совершенно искренне, так как она и в самом деле была рада, что вернулась в Польшу. Разумеется, ей лучше было бы в деревне, поближе к родне и вообще на родной сторонке, но с Янеком можно было жить, в конце концов, и в Варшаве. Вот только с Ядей были сплошные огорчения.

Девушка она была проворная, толковая, быстро усваивала любое новое дело, но зато и с работы ее выбрасывали быстро. Ни в Париже, ни в Варшаве она не задерживалась долго на одном месте.

У Янека дела складывались недурно, хотя зарабатывал он мало. Работа ему нравилась, люди тоже. «Капсюль» был старой варшавской фирмой с немного патриархальным укладом. Сам завод возник, собственно, не так давно и выглядел еще как новый, но у колыбели его стояла старая варшавская фирма Губе и Злотого «Наездник и охотник», которая помещалась в больших торговых залах на первом этаже дома Замойских на Иовом Святе. В купеческих кругах Варшавы ходил анекдот: «Почему фирма называется «Наездник и охотник?» Потому что Губе охотится, а Злотый на нем ездит верхом».

Завод находился на Таргувке; в недавно выстроенных корпусах выпускали капсюли и готовые охотничьи патроны. Рядом с двумя большими корпусами начали возводить огромную, высотой в шестьдесят метров башню для производства дроби, которая, как известно, образуется в результате падения расплавленного свинца с очень большой высоты. Янека поначалу поставили каменщиком на строительство башни. Работа была тяжелая и сложная, потому что кирпичи клали по бетону. Но у Губе, как у истинного охотника, был наметан глаз на бойких и умных людей, и он вскоре перевел Янека в цех — сначала на резку картона, а потом и на токарный станок, который обрабатывал металл для капсюлей.

Старику Губе Вевюрский понравился, и он проникся доверием к новичку. Но Злотый, старый толстый еврей с обветренной физиономией и косым глазом, зрачок которого иной раз убегал под самую бровь, во всем, в том числе и в подборе рабочих, противился своему компаньону.

— Что он нашел в этом Вевюрском? — пожимая плечами, спрашивал Злотый у мастера Бобковича, старшего по капсюльному цеху. — И где он его откопал?

У Злотого было неоспоримое преимущество перед компаньоном. Губе, правда, безошибочно угадывал стоящего рабочего по лицу, так же, как, приметив на большой охоте мужика с умной физиономией, назначал его потом помощником лесничего. Зато Злотый знал всех своих рабочих по имени и фамилии и, хотя отзывался о них всегда плохо и не упускал случая урезать их и без того грошовый заработок, все же знал подлинную ценность каждого, знал, кто для какого дела больше подходит. Конечно, за исключением тех случаев, когда у него было предубеждение против какого-нибудь работника, а появлялось оно тотчас же, стоило только этому человеку приглянуться Станиславу Губе.

Губе в то время было около пятидесяти лет, это был невысокий, очень красивый мужчина, чертами лица, осанкой, да и пристрастием к нежному полу напоминавший своего тезку — короля Стася. Он происходил из старой буржуазной семьи, которая уже в восемнадцатом веке занималась часовым ремеслом в Варшаве, куда она прибыла перед самым разделом Польши не то из Граца, не то из Санкт-Галлена, словом, откуда-то из Австрии или Щвейцарии, из городишка, славящегося своими часовщиками. Скорее всего — из Австрии, но среди варшавских буржуа швейцарское происхождение считалось более шикарным, и поэтому во многих чисто немецких семьях утверждали, что их предки прибыли из Швейцарии. Станислав Губе был последним в этой семье, акции большой фабрики «Борман и Губе» давно уже уплыли из его рук, зато он приобрел вполне шляхетский habitas[86]. У него было приличное имение в сельской местности под Калишем, он гордился тем, что Вейсенгоф описал его в «Соболе и барышне»^{111}, и любил, как выражаются в Варшаве, «поохотиться в чужих семьях». Жена его бросила и убежала с каким-то американцем, приехавшим после войны в Польшу в качестве администратора фонда Гувера. На руках у Губе остался сын, ровесник и школьный приятель Анджея Голомбека. Само собой разумеется, что маленький Губе носил имя покровителя охотников святого Губерта, и это в сочетании с его фамилией звучало довольно забавно. В школе его окрестили «Губи-губи», это прозвище прилипло к нему на вечные времена.

Магазин «Наездник и охотник» был старый, внушительный — таких уже немного осталось к тому времени в Варшаве, — но грязноватый и темный. На стенах висели огромные оленьи и козьи рога, кабаньи клыки в почерневшей серебряной оправе, чучела глухарей и тетеревов. На стеклянном прилавке красовался заяц-беляк, а на шкафу — полярная сова, пушистая и белоснежная, как ангорский кот. Анджей изредка приходил сюда к Губи, но если для Антека магазин был предметом постоянного восхищения, то Анджей немного робел здесь и предпочитал ездить с паном Станиславом в автомобиле на Прагу, где находился завод. Там были большие, хорошо освещенные цехи. У станков возились рабочие, которых Анджей пока что не различал. В цехе поменьше можно было увидеть таинственные, редко расставленные стеклянные цилиндры, под которыми находились точные машины, производившие патроны. В этот зал Анджей входил только вместе с паном Губе и вел себя там, как в костеле: снимал шапку и в молчании смотрел, как внутри стеклянных цилиндров медленно вращаются машины, выбрасывая готовые патроны в подставленные корзины. Эти таинственные машины, недавно привезенные из Гамбурга, обслуживали два грубоватых и неразговорчивых немца, которых побаивался даже сам пан Станислав, хотя обращался он к ним в третьем лице и суковатой палкой указывал, что им делать. Немцы, однако, ни слова не понимали по-польски, а палка пана Губе не производила на них впечатления. Ни Губе, ни кто-либо другой на заводе не имел ни малейшего понятия о работе этих машин. Немецкие мастера были, по существу, самовластны.

Заводские корпуса стояли на большом дворе, где можно было вволю поиграть, что и делал обычно Губерт. Он велел выпускать голубей, которых держал здесь мастер Бобкович, и хохотал от восторга, глядя, как они вьются над голубятней. Антек вместе с ним носился по двору, а Анджей подолгу простаивал там, где из ровной болотистой почвы Праги начала вырастать огромная башня. Губе приходил в полное отчаяние:

— И пришло же б голову этому Злотому строить здесь башню! Весь цемент и весь кирпич, заготовленные для башни, ушли в фундамент. Таргувек-то, оказывается, стоит на болоте.

Садясь с мальчиками в автомобиль, он продолжал:

— Этот Злотый, видно, хочет разорить нашу фирму!

Как-то по дороге домой Губе сказал шоферу:

— В субботу поедем за утками на озера, что у Надажина, только ты, Петр, никому не говори, а то обязательно кто-нибудь увяжется…

Петр, низенький человечек со светлыми глазами и конопляными усами, усмехнулся.

— Вы сами не удержитесь, кого-нибудь возьмете с собой.

— А может, и возьму, — добродушно согласился Губе. — Одному охотиться трудно.