Палечек улыбнулся королю. И король, жадно поймав эту улыбку, сразу опять повеселел. Позвал слуг, велел принести огня и собрать богатый ужин, достойный королевского посланца к бывшей королевской невесте. Приказал подать венгерского, присланного десять лет тому назад молодым Матиашем, буйным венгерским наездником, растоптавшим милую нежную Каченку… Тут король Иржи снова прослезился и, уйдя в воспоминания о покойной дочери, некоторое время молчал.

— Страшный это был год — шестьдесят четвертый, — продолжал он потом. — Мор свирепствует, и вдруг — посольство: сообщает, что умерла венгерская королева, наша Каченка! А этот Матиаш… Всеми дарами одарил его господь. Молодостью, красотой, умом, богатством, любовью народа… Венгрия… Какая богатая земля! Мужик может там валяться на печи месяцы, годы, — пшеница у него хоть на крыше, а вырастет. А он, Матиаш этот беспокойный, запускает глаза через границу и тайком выклянчивает у папы чешский трон!

Король опять улыбнулся и сказал, что хотел бы сегодня посидеть с Палечком подольше, может быть, даже за полночь, если тот не устал и не предполагает идти домой.

— Я у тебя здесь — дома, король, — ответил Палечек. — Мне другого дома не нужно.

— Пока я жив…

— Живи долго, король! — сказал Палечек, поднял стакан и посмотрел его на свет.

Вино заиграло как рубин.

— Господин де Фуа любит бургундское, — заметил Палечек. — И мне подавали фазана, фаршированного миндалем.

— Разлакомился там! — засмеялся король. — Наша говядина с пряностями, пожалуй, придется не по вкусу.

— Меня во Франции даже спрашивали, может ли это быть, чтоб у нас свинья в год съедала больше шафрану, чем в других местах человек за целый год. Вот что говорят у них там о нас.

— Помню, покойный Эней Сильвий, когда был здесь, у нас, и со мной ужинал, часто говорил, что у него язык горит. А я ведь всегда еще подкладываю себе пряностей.

— Но за границей пьют гораздо больше вина, — сказал Палечек. — Я сам видел и в Италии, и теперь во Франции.

— А мы любим пиво… Пан Матиаш охотно попил бы у нас пива. Пускай попробует! А я у него вина попью… И будем в расчете.

Король Иржи опять улыбнулся. Принесли ужин, и оба принялись за еду, беседуя о разных разностях. О погоде в это сырое и холодное время года, когда так легко простудиться, о новых полах, которые король велел сделать в шести залах, как он сказал, на случай танцев, об озорных пажах, о придурковатом рыцаре Иерониме, который по пьяному делу всегда заснет в карауле, а потом оправдывается — он, дескать, так долго на звезды смотрел, что в глазах потемнело.

Наконец Ян рассказал королю о девушке, которую привез с собой из Франции. Всюду в гостиницах, особенно немецких, он вынужден был выдавать ее за свою жену. На нее косо смотрели и удивлялись, что он снимал для нее отдельную комнату. И ее тоже удивляло, что он не требует награды за спасение от чудовища. Она ничего не говорила, но мило улыбалась ему, развлекала его в дороге пением и вечером долго с ним прощалась.

— Может, ты ей по сердцу не только как защитник? — промолвил король с веселой улыбкой. — Я вообще не понимаю, отчего ты не женишься. Сколько тебе лет-то?

— Это надо высчитать, — ответил Палечек. — Я родился в день битвы у Домажлиц… В каком же это году?..

— В тысяча четыреста тридцать первом! В августе! — воскликнул король. — Ты разумен и многоопытен не по годам, брат. Я бы никогда не сказал. Тебе бы надо иметь жену, детей…

— Моей жены и сына нет в живых… — сказал Палечек, и наступила тишина.

Король беспокойно задвигался на стуле. Потом начал обиняком.

— А знаешь, обо мне говорят, будто у меня здесь, вот в этом самом доме, старухи колдуньи живут, по планетам мне предсказывают и ворожат, натирают мне тело мазями, чтоб оно неуязвимым было…

— Я еще их не видел, — засмеялся Палечек.

Король, взяв стакан, пробормотал:

— А мне бы очень нужна была искусил я знахарка, которая бы мне волшебной мазью колена и все тело натерла. Мне всюду колет, всюду больно…

— Ничего, король, каждого что-нибудь колет, — сказал Палечек. — И святого отца тоже. Особенно ты.

И оба опять развеселились. Вдруг Иржи серьезно поглядел на Палечка.

— Знаешь, сын мой, мне уж много месяцев ни с кем так не было весело! С каких пор? Да с твоего отъезда. Только ты умеешь сделать так, чтоб человек забыл о своих заботах. Все это время у меня из головы Карваял не выходил, тощий, раздражительный, гладкий, как кинжал. А потом разные эти легаты Рудольфовы[210] и сварливые паны, Зденек из Штернберка и другие, потом вратиславцы и пан Марини, который не привез мне из Франции, чтό мне было нужно, и от которого мне нет никакого проку, хоть он и полон замечательных идей. Поедет теперь давать советы кому-нибудь другому! Сейчас у меня здесь злой немец Геймбург[211]. Продолжает мой спор с папой новым способом. Посмотрим, что у него получится… Но больше всего я за это время, бессонными ночами, когда все тело болело, вспоминал монаха Капистрана. Очень часто в голове у меня звучала его дикая речь, проникнутая безграничной верой. Тут я ему, брат Палечек, завидую. Жаль, что нельзя быть королем, имея при этом монашескую веру. Вот было бы царствование! На страх всему миру!

— Не забудь, что наши поросята гораздо нежней, чем в других местах. У них мясо словно девичий задочек.

— Ты научился красно говорить во Франции, — засмеялся король, кладя Палечку еще кусок мяса. — Не хочешь ли пива?

— Теперь? После вина?.. Что ж, попробуем. У меня желудок чешский, хоть вкус и стал более деликатным…

Так беседовали король с шутом до поздней ночи. Прощаясь, Палечек сказал:

— Я теперь буду с тобой каждый день обедать и ужинать. Не потому, что меня твои кушанья соблазняют, а потому что тебе надо за обедом разговаривать о предметах более веселых, чем твое царствование. Я тебе давно говорил, что не можешь ты быть в одно и то же время и похитителем короны, и законным, торжественно миропомазанным королем. Всему свету, кроме тебя самого, ясно, что не можешь ты быть и добрым сыном церкви, и еретиком. Ни переговорами, ни посольствами этого спора души с телом не уладишь! Поэтому не раздумывай, пожалуйста, о том, что было или могло быть, а заботься о том, что будет. Взвесь, не полезно ли было бы теперь этакое хорошенькое крестьянское восстание. Нельзя ли было бы при помощи такого восстания выгнать панов из страны. Мелкие рыцари, горожане и крестьяне помогли бы тебе. Ты победил бы, весь мир перед тобой дрожал бы, как он дрожал перед Жижкой, и ни у кого рука не поднялась бы начать против тебя войну. Крестовые походы больше уж не считаются действительным средством против сильных. А ты был бы сильным, если бы в стране не было панов, а за тебя стоял бы тысячеглавый Матей Брадырж… Но ты этого не делаешь! Ведь ты побеждал до сих пор всех своих противников, и сердце у тебя справедливое, хоть ты и уперся на том, что Ржегоржовы братья — еретики в смысле той присяги, которую Рим столько уж раз разбивал о твою голову… Что тебе может грозить? Двух смертей не бывать, а одной не миновать, а дети твои уж как-нибудь перебьются на этом свете. Они теперь князья, дочь — герцогиня, имеют собственные крепости и замки! И этот маленький Гинек. Чего же тебе еще, рыцарь из Кунштата, называющий себя королем чешским? Потолкайся среди людей. Это тебе полезно: похудеешь немножко. И людям твоим тоже будет полезно, которые делают из тебя идола Велиала. Кто доброго, кто злого. Пускай увидят, что ты — ихний. Что сам сидишь на коне, что твое войско не водит за тебя твой Индржих либо Викторин, что у тебя могучий командирский голос, сбоку меч, на сапогах шпоры, на плечах длинный плащ, покрывающий круп твоего коня, подо лбом — орлиные очи, взгляд которых заставляет негодяев дрожать как осина. А планеты оставь в покое Им до нас дела нет! У них там свои заботы на небосводе. И будем воевать с каждым, кто на нас нападет. Довольно тебе просить, не трать силы на напрасные уговоры. Брат-король, я чувствую, наступает время, когда люди не станут ездить ни в какие Констанцы и не позволят, чтоб их сжигали на берегу Рейна. А коли паны и сильные мира сего станут предавать их анафеме, они будут смеяться. Наступает время, когда люди расторгнут все компактаты и установят свой порядок. Их будут поносить, возводить на них напраслину. Вот так, как оклеветали тебя и твой народ. Но люди, которые придут, не склонят головы перед императорами и папами. «Здесь я стою и не могу иначе!» А за ними подымется лес копий, вся земля ощетинится пиками, весь мир заполыхает из конца в конец. Тут-то спохватятся все сочинители булл, и легаты, и советники, — будут спрашивать, как им из этой каши выбраться. Но — уж поздно! И будет тут и наша слава — твоя, моя, Матея Брадыржа слава, что мы помогали эту кашу заваривать…