Я люблю его, и он любит меня, но мы друг друга не понимаем. Он верит, что всё — закон, а я верю, что всё — люди и народ. Он хочет папского благословения, рассчитывая спасти себя и свою землю с его помощью, а я считаю, что можно быть королем без папы и что нет надобности всему придавать форму закона. И хотя он силой овладел Прагой и троном, он хочет, чтобы эта сила была признана правом. А я хотел бы, чтоб он верил только в любовь Матеев Брадыржей и полагался на правоту своих действий. Он всю жизнь добивался одобрения церкви, которого не имел, так как был и остался еретиком, а главное, королем, пожелавшим устроить свое королевство и управлять им по указаниям своего ума. Тут нет выбора: либо взял и держи, либо станешь просить, чтобы дали, и все потеряешь!
Я уезжал от него на несколько месяцев в чужие края с важным поручением. Был в Германии, во Франции. И можете себе представить, не мог дождаться, когда вернусь! Мне надо было сидеть в этой сумеречной зале, смотреть в его усталые глаза и слушать, как из груди его поминутно вырывается вздох телесной и душевной боли. Никогда не думал, что не смогу без него жить…
Человеколюбец… Так его называют. А между тем он не так уж любвеобилен, не так мягок, не так кроток и щедр!
Изменили ему паны-католики, стакнулись с вратиславскими горожанами, с епископами, с папой. Много прошло времени, прежде чем он объявил им войну! А ведь ему это было так легко, так естественно! Этого ждали сыновья божьих воинов, этого ждали сами старые чашники. Стоило бы ему только кликнуть клич на все четыре стороны, вспыхнуло бы такое крестьянское восстание, какого еще свет не видел! А он бы только направлял их порыв и всех бы их искусно вел к победе. Ведь они этого требовали. К этому призывали.
Но он полагал, что в эту пору испытаний связан присягами, которыми папа опутал его, как сетями.
Он все время считал, что это не бой между панами и остальным народом, что речь идет не о ниспровержении новых порядков, с одной стороны, и сохранении того, что было добыто кровью, с другой. Он до сих пор делает вид, будто вся беда — только в панских бесчинствах и произволе.
«Милый король, — говорю я ему, — ты ребенком дрался у Липан и поразил боевую славу чешского народа, поднявшего оружие против всего света. Но теперь пора бы тебе понять, что панам уже не довольно этих самых Липан, им подавай больше: тело и душу, жизнь и достояние того народа, того единого народа, который возвел тебя на трон и над которым ты по праву царствуешь. А папские герольды в Риме трубят им в тон на золоченых трубах…»
Вот как я ему говорю… Но я пишу вам о предметах, которые не представляют для вас интереса, так как относятся к чисто чешским делам, только нас касаются, и их невозможно постичь даже вашей мыслью, способной перелетать через горы.
Вам будет интересней, как ведется война.
Перевес сил — на стороне моего государя. У него — обученные войска, к нему по первому зову приходят на помощь те славные бойцы, что остались у нас еще с гуситских времен и служат теперь за краюху хлеба самым разным хозяевам.
У короля — своя славная пехота и конница, свои боевые телеги, свои старые и новые военачальники. Целый ряд городов отказался перейти на сторону Зеленогорской конфедерации, и земское ополчение собирается, как только потребует король.
Король осадил крепости пана Зденека из Штернберка, военачальника конфедераций, и взял эти крепости по всему Литомержицкому краю и по Сазаве. Сильное сопротивление оказывает Конопиште в лесах у Бенешова. В руках короля Шпильберк в моравском городе Брно, и с ним повели переговоры о мире епископ Йошт и паны Заицовы[215] из Газмбурка. Конфедерация явно не имела настоящего крупного руководителя, хоть пан Зденек и разъезжал по Чехии с таким видом, будто он — правитель страны.
Удивительно странный правитель! Кто ему помогал? Монсеньер, в чешской земле появились и продолжают появляться новые крестоносцы! Это шайки, пригнанные сюда из Баварии и Франконии, люди без дела и жизненной цели, продажные наемники, соблазнившиеся призывами с церковных кафедр, когда читалась папская анафема. Папа послал им деньги. И вместо того чтоб направить их против турок, направляет их против нашего короля. Вот помощники папской конфедерации!
Эти крестоносцы, так же как панские войска, жгут города и села, убивают крестьян, грабят, разоряют. Творится неслыханное.
Проповедники объявили крестоносцам, что кто из них убьет двенадцать жен еретиков и двенадцать детей и выкупается в их крови, тот получит отпущенье грехов И вечное спасение. Поэтому крестоносцы истребляют в чешской земле женщин и детей и устраивают из их крови себе баню. Наша земля стала ареной зверских злодеяний. На наших нападают, даже когда они безоружны, их убивают подряд, без разбора. Кормящим матерям отрубают руки. На лбу вырезают всем чашу.
Целые края у границ нашей земли превращены в пожарища. Позавчера я получил известие, что сожжен дотла мой родной дом, замок Страж, перешедший после смерти последнего своего владельца в собственность короля. У меня теперь нет дома, дорогой отец Никколо, нет, где приклонить главу, если король на меня прогневается или если б я от него отъехал.
Кроме того, отец Никколо, я убил человека! Это случилось у реки Сазавы, возле крепости Штернберк. Вы знаете, что мой добрый Матео, Матей Брадырж, был человек воинственный. Он уговорил меня отправиться с пражским отрядом пана Зденека Костки добывать неприступную крепость, возвышающуюся над обрывистым берегом реки.
Осада длилась несколько дней, пускались в ход тараны, смоляные факелы и все средства военного искусства. В предпоследний день штернберковцы пытались сделать вылазку. Ночью ворота вдруг открылись, грохоча упал мост, и целая толпа вооруженных пиками и мечами помчалась вниз, к реке, где находился лагерь осаждающих.
Матей Брадырж страшно завопил и, кликнув меня, кинулся им навстречу, призывая кару божью на тех, кто спит себе в палатках, не ведая о том, что близок их последний час.
Крича и ругаясь, ринулся Брадырж наперерез Штернберкову сброду, быстро спускающемуся по ложбине к реке. Я побежал за ним, вместе с целой группой вооруженных. А в это время позади нас пан Зденек Костка выстраивал войско.
Мой Матей, уже утративший прежнюю гибкость, споткнулся и в потемках во всю длину растянулся на земле. Тут набежали штернберковцы. Они бы его не заметили, если б он не клял час своего рождения, всех святых и особенно, по непонятной мне причине, — святого Лаврентия. Он орал, что вывихнул коленку и я должен ее сейчас же вправить, чтоб он этим подлым псам показал, на что способен Брадырж Матей, когда у него в руке вместо бритвы меч. Дылда, мчавшийся с копьем впереди штернберковцев, заметил лежащего Матея, на бегу вонзил ему копье в спину и стал поспешно вытаскивать обратно.
При виде моего Матея, лежащего неподвижно, словно проткнутая лягушка, и дылды, совершенно спокойно вырывающего из смертельной раны губительное железо, меня охватил такой ужас и гнев, что я впервые убил человека… Подпрыгнул и рассек дылде череп мечом. Он, не пикнув, упал на безмолвного и даже не стонущего Матея.
Я кинулся в гущу людей, друг друга колющих, орущих и мерзко, кощунственно ругающихся. Рубил мечом направо и налево, так что не знаю, — может, убил еще кого-нибудь или ранил. Знаю только, что вдруг вся крепость с голубой звездой на фасаде[216] озарилась светом — загорелись щипцы кровель, подожженные нашими смоляными факелами. Тут штернберковцы обратились в бегство, и наши гнались за ними до самого моста. Но штернберковские были у моста первые: они успели перебежать на ту сторону, — он за ними поднялся, а ворота с грохотом захлопнулись.
Так умер мой друг и ваш великий почитатель — Матей Брадырж.