— Скорей, братцы, до чаек! Батько сердится! — заторо­пились казаки.

— Пускай сердится.

— Хома! Бери корову на руки да неси до чайки.

Растерявшийся Хома не знал куда повернуться. Наконец, отчаянно махнул рукой и бросился вслед за другими каза­ками. 

XVII

Пока запорожцы гуляют по морю и «завдають страх» татарам и туркам, перенесемся на крыльях воображения на тихие воды, на ясные зори и посмотрим, что делается на Украине.

Мы в Переволочне, на самом рубеже мирной Украины, там, где с одной стороны кончаются тихие воды и ясные зо­ри, а с другой, к югу, начинаются и тянутся на необозри­мое расстояние безбрежные степи.

Душная летняя ночь, словно бы перед грозой. На горизон­те часто вспыхивает зарница и освещает на краткие мгнове­ния спящее село. За селом, на выгоне, раздастся иногда одинокий девический голос и тотчас же смолкнет. Не поется, видно, в душную ночь даже молодости.

Отблеск зарницы отражается иногда и на лужайке у берега Ворсклы, и на темной, совсем почти черной зелени развесистой вербы, и на белой сорочке сидящей под вербою неподвижной человеческой фигуры. Голова фигуры наклоне­на низко и неровно покачивается. Это голова мужчины. Что же он — плачет, кажется?

Отблеск зарницы падает по временам и на белые спины не загнанных беспечною хозяйкою и тут же пасущихся коров. Одна из них подходит к сидящему под вербою, нюхает его голову и усиленно дышит на него.

— Ну тебя, кума, не целуй меня, — бормочет сидящий и качает головой, — теперь пост.

Корова тут же продолжает щипать траву. Сидящий поднимает голову.

— Хоть я и пьяненький, а знаю, что теперь петровка, скоромного ни-ни, кума, — бормочет он снова.

Корова опять дохнула на него.

— Да не лезь же, кума, какая ты!

Пьяный увидал, наконец, что перед ним не кума, а корова.

— А, аспидская скотина! Тпрруськи! Гей додому!

Он встает и, пошатываясь, старается ударить корову шап­кой, но не попадает.

— Гей-гей, чертова!.. А где ж кума?

Шатаясь, он идет по лужайке, спотыкаясь нетвердыми ногами, и сам с собой рассуждает:

— Эге! Глупый... Коли жена бить станет — пойду в козаки, ей же богу!.. Чем я хуже Алешки Поповича либо Карпа? Вон они теперь на море... Кафу, говорят, зруйновали...

Он спотыкается и падает на копну сена.

— Чур тебя, чертова ведьма!.. Так под ноги копной и подкатилась... Ой!

С трудом отбиваясь от воображаемой ведьмы и силясь перелезть через копну, он только тыкался в нее носом, царапал себе лицо, бранился и снова лез на копну.

— Ой! Рятуйте, кто в бога верует... Задушит проклятая баба...

Он сделал еще усилие и перекувыркнулся через копну.

— Ох, убила, проклятая! Ой!

— С трудом он поднялся на четвереньки и пополз «раком», отплевываясь и повто­ряя:

— Чур-чур меня.

Недалеко в ночной тиши прозвучал одинокий женский голос; ему ответил мужской — и оба смолкли.

— Это, должно быть, улица идет... Поют...

Блеснула зарница, другая. Где-то защелкал соловей.

— Соловейко щебечет... Вот дурень — не спит... Да, мо­жет, он немножко пьяненький...

Опять кто-то запел. И соловей защелкал усерднее.

— Пойду на улицу до дивчат... А к куме не пойду — пост...

Он пошел на голос, но опять о что-то споткнулся, вы­ругался и полетел на землю... Захрюкала сердито свинья, завизжали поросята, — оказалось, что он споткнулся о спав­шую с поросятами свинью.

— Ой батечки! — заорал он.

— Еще ведьма... Свиньею перекинулась... Чур-чур меня!.. Вот проклятая сторонка! Ведьма на ведьме...

Наш герой пустился бежать и только тогда опомнился, когда наткнулся на какого-то человека.

— Тю! Вот оглашенный! — осадил его чей-то голос. — Или ты взбесился? Что бежишь на людей?

— Да я... это я тово... от ведьмы...

— От какой ведьмы?

— Да тут ведьма на ведьме...

Послышался хохот мужских и женских голосов: герой как раз попал на улицу.

— Да это Харько, хлопцы.

— Это Макитра пьяненький.

— Откуда вы, дядьку?

— Да от проклятых ведьм!

Тут только наш герой стал приходить в себя. Он видел себя в безопасности от «відьом», и к нему не только вернулась обычная храбрость, но даже в некотором роде геройство.

— У, да и ведьмы ж у нас тут, хлопцы! Вот прорва! — на­чал он хвастаться.

— Как напали на меня, так насилу отбил­ся — сущая татарва!

— Да где ты их видел, дядьку?

— Гу! Где видел! Там их видимо-невидимо... И уж я бился-бился с ними, аж кости болят!

Все слушали пьяного героя с величайшим интересом, потому что все верили рассказам о ведьмах и их превра­щениях.

В это время за Ворсклою в далекой степи что-то вспыхну­ло на горизонте. Это уж не была зарница, — видно было, как что-то огненною змейкою взвивалось к небу. Потом такой же огонек, только уже яснее, показался ближе и, словно живой, перебирался все выше и выше... Все с испугом повернули головы в ту сторону...

— Ох, лишечко! Да это татары!

— Мати божия! Татары идут.

— Татары, татары... Это «варта» знак дает...

— Господи! Покрова! Что ж с нами будет!

— Бежим, дивчатоньки, домой!

— Надо в звоны звонить — людей будить!

С криками и отчаянными воплями «улица» рассыпа­лась...

Через несколько минут набатный звон стонал над всею Переволочною и глухо разносился по Днепру, за Днепром и по сонной степи...

Огни, вспыхнувшие в разных местах степи за Ворсклою и за Днепром, действительно означали, что на Украину шли татары.

Соседство таких хищников, как крымцы и ногаи, которые почти каждое лето делали набеги на Украину, заставило украинцев изобрести очень своеобразный способ огражде­ния своих границ от беспокойных соседей. По всем грани­цам Украины и так называемых Запорожских Вольностей, по границам, которые тянулись на сотни и тысячи верст, и по разным возвышенным местам своих степей, большею частью на могилах, на курганах, они ставили известного рода фигуры, нечто вроде сухопутных маяков, около кото­рых всегда находилась казацкая варта — сторожа, заведывавшая этими оригинальными телеграфами или, вернее, «пироскопами». Едва только какая-либо варта или прос­то какой-либо казак, бродивший в степи или ловивший где-либо в низовьях Днепра и других рек рыбу или зверя, — едва кто-либо узнавал каким-нибудь случаем, что татары вышли из Крыма, чтобы тайно нагрянуть на Украину, как тотчас же спешил к ближайшей варте и сообщал, что татары идут. Варта немедленно приводила в действие свой «пироскоп», который состоял из высокой фигуры или деревянной указки, торчавшей к небу и обвитой соломою или сухою травою, — солому зажигали, пламя и дым взви­вались над вартою и тем давали знать ближайшей варте, что идут татары. Вспыхивала вторая фигура, за ней третья, четвертая, десятая — и таким образом в несколько часов всю Украину облетала весть о нашествии хищников.

Когда за Ворсклой и за Днепром вспыхнули огни в описываемую нами ночь, вся Украина проснулась и встала как один человек.

Татары выбрали на этот раз удобную минуту для напа­дения. Когда Кафа была взята казаками и предана огню, весть об этом быстро облетела весь Крым. Казаки в море — значит, Украина открыта для набега, ее некому защищать. Надо отмстить Украине за Кафу — и татары ринулись на север несколькими «загонами».

Переволочане под тревожный гул набатного звона тороп­ливо собирались на площади, на которой стояла церковь, — то было место для общественных, «громадських», сходок. Скоро площадь вся была запружена народом, а набат все не умолкал, что делалось с тою целью, чтобы оповестить об опасности и тех земляков, которые в это время нахо­дились не дома, не в Переволочне, а где-нибудь в степи, на поле, на охоте или на рыбных ловлях. Во мраке ночи и набатный звон, и народный гул, и общий тревожный говор, и детский плач, завыванье недоумевающих собак, рев испу­ганной скотины — все это казалось еще страшнее, чем могло бы быть при свете солнца. Где-то голосила и причитала молодица о том, что муж ее поехал «у далеку дорогу» и теперь его поймают татары.