— Панове громадо! — повысил голос один старик, опи­раясь на палку.

— Слышите, татары идут.

— Да, идут проклятые! Видим, что идут, — отозвались некоторые из громады.

— Что ж мы будем делать, панове? — продолжал ста­рик.

— Казаки теперь в море, войска нет у нас, некому нас боронить.

— А мы на что? — возвышали голос некоторые из па­рубков.

— Мы им дадим чосу!

— У нас есть и кони, и сабли, и мушкеты.

— Так-то так, детки, — отвечал старик, — да мало вас, а их целая орда.

— Нет, нам с татарами биться невмочь, — подавали свой голос другие громадяне.

— Нам надо прятаться, и добро прятать, и самим бе­жать.

— А куда убежишь? А господарство? А скотинка?

— А наши хаты, а наш хлеб? Они все попалят.

— Что ж нам делать? Придется, верно, помирать.

Поднялся невообразимый говор. Один говорил одно, дру­гой другое. Женские голоса и плач становились все громче и отчаяннее, безутешнее. Дети, глядя на матерей, плакали еще сильнее.

— Да, может, они не на нас идут, а на тот бок, — отзы­вались некоторые утешители.

Но это утешение казалось слишком слабым.

— И на тот бок пойдут, и на нас придут, — возражали другие.

— Они идут, может, на три дороги, а может, и на четыре.

Тогда в средину протиснулся Харько Макитра. Хотя хмель его еще не совсем покинул, однако, он смотрел трезво и смело.

— А постойте, панове громадо, что я скажу, — возвысил он голос, откашлявшись.

— Говори, пане Харьку, послушаем.

— Вот что, панове, — начал Харько, крякнув словно из пустого бочонка, — нам биться с татарами не рука — мало нас.

— Да мало ж, мало...

— Харько дело говорит...

— А все ж таки, панове, нам прятаться не след, — продол­жал оратор.

— Не след, не след, это правда! — подтверждали грома­дяне.

Харько еще крякнул, посмотрел кругом и опустил голову, как бы что-то очень хитрое и очень сложное соображал своею мудрою головой.

— Так вот что, панове, — продолжал он, — мы им, поган­цам, в очи плюнем.

Он остановился, видимо рассчитывая на пущий эффект своей речи.

— А знаете, панове, чем плюнем? — спросил он неожи­данно.

— А чем же? Не знаем, — отозвались громадяне.

— Пожаром! — отрезал Харько.

— Огнем плюнем в по­ганые очи!

— Как пожаром? Каким огнем?

— Степным... Мы теперь запалим за Ворсклою степь со всех концов, так огонь и пойдет навстречу татарам. Мы такого полымя напустим, что аж небо потрескается, как горшок.

— Так-так! Вот так Харько! Вот так мудрая голова! — раздались оживленные голоса.

Старик, до этого времени молчавший и грустно опирав­шийся на палку, теперь поднял голову. Старые глаза его заискрились.

— Спасибо, сынку, что напомнил мне про молодые ле­та мои, — сказал он, вскидывая на Харька радостными гла­зами, — а я было, старая собака, и забыл про это... Мы и сами когда-то так отбивали татар от Украины; запа­лим, бывало, степь, да так и выкурим всю татарву.

Площадь оживилась. Решено было утром же привесть в исполнение план Харька Макитры, который стал всеоб­щим героем.

Едва лишь начало светать, как уже вся Переволочна от мала до велика высыпала за Ворсклу. И старые и моло­дые, женщины и дети, здоровые и даже недужные — все это тащило по охапке соломы, сена, пакли, труту и всякого горючего материала. В голове шествия гордо высту­пал Харько с подбитым глазом — это его уже успела угостить рогачом свирепая женушка за ночные похождения.

Отойдя на значительное расстояние от Ворсклы, переволочане растянулись ниткою поперек степи на несколько верст, чтоб на всем этом протяжении разом, по сигналу с переволочанской колокольни, зажечь степь.

Принесенные охапки сена и соломы были положены на траву по всей линии. Началось вырубанье огня. То там, то здесь чикнет огниво об кремень — чиканье пошло по всей степи. Задымились кусты трута в сотнях рук. С переволочанской колокольни донесся один удар колокола, потом другой, третий.

— Скидайте шапки, панове! Молитесь богу! — скомандо­вал Харько.

Все сняли шапки и перекрестились. Крестились и бабы, и дети.

— Зажигай разом! Вот так! Господи, благослови!

Лежавшая перед Харьком охапка сухого сена вспыхнула, разгорелась в пламя. Вспыхнула вся линия. Ветерок погнал пламя на полдень. Закорчилась высокая, высохшая от жа­ров, степная трава, ковыль, тырса — вспыхнула и она... Пла­мя, как живое, поползло все дальше и дальше, и через несколько минут вся степь представляла огненное море, которое колыхалось ветром и неудержимо катило свои огнен­ные волны к югу.

Татары шли на Украину тремя загонами. Выйдя из Крыма целою ордою под предводительством брата крым­ского хана, Калги-салтана, татары в Черной Долине раз­делились на три партии; две из них, переправившись че­рез Днепр у Кызы-кермена, двинулись Черным шляхом на Правобережную Украину, а одна — мимо Молочных Вод, через Конскую, Волчью, через Самару и Орел — на Левобережную.

Перейдя Самару, первый загон расположился на отдых — на хороший покорм для коней и верблюдов, чтоб потом с свежими силами саранчою налететь на беззащитный край.

Беспорядочное, но страшное зрелище представляла рас­кинувшаяся по степи многотысячная орда. На несколько верст разбрелись табуны коней и верблюдов, щипля роскош­ную, никем не тронутую и не помятую зеленую траву, ко­торая по течению Самары, вследствие близости воды, бы­ла особенно роскошна. Гул и гам над степью стоял адский: рев верблюдов, ржание лошадей, лай собак, крики и пе­ребранка чередовых пастухов, говор нескольких тысяч на­рода, пение, дикое завывание рогов, дикая музыка разгу­лявшихся правоверных — все это стоном стонало в воздухе и оглашало степь на много верст в окружности.

Вечерело. Разводились костры, дым от которых северным ветерком гнало на Самару. Белелись и пестрели шатры, раскинутые там, где имели свои ставки разные началь­ные люди и зажиточные.

Вдруг со стороны степи послышались необычайные крики, ржание лошадей и рев верблюдов. В этом новом шуме и крике слышалось что-то тревожное: ясно, что там произошло какое-то неожиданное смятение. Но отчего? Как? Не казаки же нападают — казаки далеко, в море.

Смятение и крики усиливались. Испуганные чем-то лоша­ди и верблюды неслись прямо на костры, на народ, на шатры. Что бы это было? Каждый вскакивал с места и не знал, что ему делать, за что ухватиться, куда и зачем бе­жать. Взбесившиеся лошади топтали и гасили своими но­гами костры, ржали и бились, опрокидывали шатры, людей, бросались в Самару. За ними бежали пастухи, отчаянно крича что-то непонятное.

Но тут случилось нечто еще более непонятное и более страшное. За лошадьми и верблюдами неслись целые стада сайгаков, ревущие туры, точно бешеные или кем-либо гони­мые дикие кабаны, лисицы, волки, зайцы. Это было что-то непостижимое, наводящее ужас. Все это неслось на татар­ский стан, все опрокидывало в своем неудержимом стремле­нии, бросалось в Самару, ревело, стонало. Казалось, вся степь всколыхнулась, или небо обрушилось на землю, или ад раскрыл свои страшные врата и выслал на землю все свои разрушительные силы.

Да — это ад. Вон и пламя, — кровавое зарево охватило половину горизонта, всю северную окраину неба. Теперь только поняли обезумевшие от неожиданности и страха татары, что это такое. Это горела степь. Огненное, безбреж­ное море шло прямо на них.

— Алла! Алла! Алла!.. Аллах-керим! Аллах-керим!

Надо было спасаться, уходить от волн этого огненного моря.

XVIII

В одной из боковых пристроек обширного замка князей Острожских, в небольшой, обитой голубой материей комна­те, белокуренькая, с пепельными волосами, панна Людвися, стоя перед большим зеркалом, совершает свой туалет. В голубых с длинными ресницами глазах панны светится что-то похожее на затаенную радость. Ей прислуживает красивая, невысокого роста, смуглая, как цыганочка, с се­рыми задумчивыми глазами, покоювка _{[Горничная (пол.)]} в белой, расшитой заполочью, сорочке, голубой юбочке и красных с подковками черевичках.