Была длительная свиданка с матерью, с 27–го по 29–е, сегодня утром я с нее вышел. А до свиданки был шмон” – да–да, шмон, первый за долгое время (с весны, кажись) и – уже по каким–то новым правилам...
На свиданку с вахту позвали (позвонили) где–то в 9–25. Я позавтракал и спокойно, не спеша, собирался, как вдруг – шмон на 10–м! 2–й этаж над нами, – поэтому 2 “мусора” стояли и в нашем дворе, в том числе жирный отрядник 11–го – прямо в дверях барака, тщательно шмоная всех, кто хотел куда–либо уйти (в санчасть и т.п.) Я мог уйти уже тогда, но было рано, да и ждал – м.б., 10–й прошмонают и уйдут. Хорошо еще, что подождал...
После этого к нам вдруг приперся “сам” Заводчиков, нынешний зам. по режиму вместо Макаревича. Такая же мразь, разве что не до такой степени хамло в обращении. Велел всем идти на улицу с вещами (!!!). Прибежало 12 (по подсчетам моего соседа) “мусоров” и стали в присутствии владельцев шмонать каждый баул, вываливая все прямо на снег. Я пошел одним из первых – сказал им, что тороплюсь на свиданку, после шмона занес баул с тряпьем в барак, сунул под свою шконку и пошел быстрее на вахту. Было ровно 11 часов утра – то самое время, когда я и хотел туда явиться.
Но 2–й свой баул – с остатками еды, нитками–иголками, бритвенными принадлежностями и пр. – я на шмон выносить не стал. И все 3 дня свиданки сердце у меня было не на месте – пошли ли “мусора” после шмона баулов шмонать еще и барак (до проверки оставался всего час). Если да, то оба моих баула они могли и опять прошмонать, вывернув на пол, и просто выбросить (типа, надо их хранить в каптерке), да и разворовать их тут могли...
Беспокоился я не зря. Сегодня, придя, я застал, правда, оба баула на месте, но в целом – картина полного разгрома и погрома, лишь слегка, кое–как прибранная моим соседом по проходняку. Спортивный баул, который уже шмонали, они, оказывается, просто закинули к нему на шконку, – не вытряхивая, с вещами. Тот, что не шмонали, они тут же вывернули на шконки и на пол. Более того – из–за торца шконки, из щели между ней и стеной, они повытаскивали все, что там было – баульчик с моей 2–й телогрейкой и обувью, мешок для бани, пакет с одеялом, и т.д. и т.п. Поначалу ни весь баул с обувью, ни свой чайник, ни крутящуюся открывалку я не мог найти, думал уж – пропали, но потом все же отыскал всё. Таким образом, шмон обошелся без реальных потерь; только возился я, прибираясь после него и перекладывая принесенную передачу, 2,5 часа – до пол–одиннадцатого.
Но были новости и похуже. С матерью мы договорились, что, как и 2 месяца назад после длительного свидания, как только я приду в барак, мы сразу же созвонимся и я скажу ей, пропали ли мои вещи. Но на мой вопрос было сказано, что теперь, по причине как раз этих шмонов, решено доставать “трубы” только после проверки. Т.е., наши традиционные спокойные, без спешки и напряга, разговоры с матерью по утрам, после завтрака, теперь накрылись медным тазом. А когда я подошел к “держателю” “трубы” после проверки – этот психопат, как всегда, начал орать на меня что–то невразумительное, как будто я чем–то смертельно задел его. Смысл этих бессвязных криков (“я здесь как в телефонной будке!” и т.д.), как я уловил, состоял в том, что “труба” разряжена, ее надо зарядить, а потом он меня позовет. И вот до сих пор (18–00), с самого утра, возможности позвонить матери он мне так и не дал, подонок этакий, псих и хамло! Страшно даже представить, что думает и как нервничает сейчас мать, едущая домой.
Фрумкин по пути сюда на этот раз тащил баул с передачей так, что оборвал у него обе ручки, пытаясь повесить баул на плечо, на толстенную куртку. По наблюдениям матери, он сдал также и физически (а не только идейно, о чем я знаю уже давно), таскать такие тяжести он фактически уже не в силах. А баул без ручек, за неимением другого, мне пришлось сегодня утром переть в барак. Я надеялся, что, как обычно, кто–нибудь поможет по дороге. Но пришел, вызванный дежурным с вахты, один из наших “общественников” – новый, недавно у нас, молодой пацан, с неприятным, угрюмым, типично бандитским лицом. Малоприятное впечатление своим видом он производил и раньше, но до сих пор я с ним прямо не общался. А тут – вопреки моему обыкновению, пришлось просить его помочь. Он был удивлен, взялся с явной неохотой, долго ругался и жаловался, что ему тяжело, особенно тащить левой рукой (правой я хотел тащить сам). Так противно было слушать этот скулеж, что на полдороги я таки поменялся с ним, взяв левой сам. Но бурчать и скулить он не перестал, причем интонации, даже в ответ на мои попытки шутить, были явно хамскими. Не доходя до угла от ворот на наш “продол”, я сказал ему, что лучше пусть он идет домой, а я уж как–нибудь сам. И он тут же ушел, несмотря на крики: “Помоги! Помоги ему!” – несшиеся со двора 12–го барака, где кто–то видел всю эту сцену. Тащить баул в руках, даже 2–х, я, естественно, не мог, и единственное, что оставалось, – просто волочить его за собой по талому снегу с водой (со вчера опять оттепель). Но даже так, волоком, мне было до того тяжело, что пару раз пришлось отдыхать.
Тоска, опустошенность, усталость, брезгливое омерзение ко всему окружающему (–щим). Какие же вы все–таки твари, ребятки, какая вы все же мразь, нечисть и быдло, все, все, и как же мне тошно и противно среди вас! Это – первые, единственные и естественные мысли что перед возвратом с каждой свиданки в барак, что после. Как будто в клоаку с нечистотами ныряешь...
На свиданке было неплохо, все как всегда – и споры, и ругань, и смех, и веселье, и мучительные раздумья, что же делать, как выбраться отсюда, и затаенная надежда, что когда–нибудь ведь все–таки оно кончится... И фрукты, и деликатесы, и сладости. “Как отдохнул?” – традиционный вопрос в бараке к вернувшемуся оттуда. Но какой, к черту, отдых, если в душе – тоска, тоска, тоска, отчаянье и пустота, если все в тебе сжато, как стальная пружина... Осталось еще 840 дней такой жизни.
Еще одна мерзкая новость, узнанная мной при возвращении – опять появилось шимпанзе. Сходство за это время еще больше увеличилось, а уровень шума не понизился нисколько. Остается только надеяться, что это несчастье, как и в тот раз, продлится недолго.
Говорят, что после шмона эти существа собирались – и порешили промеж себя запретить “ставить” брагу. Это очень хорошо – настолько, что даже трудно поверить. Слишком уж хорошо, и слишком просто было бы – вот так, разом избавиться от этой вонючей мерзости. Но ближайшее время покажет, так ли это.
Дикие боли в пояснице, начавшиеся где–то неделю–две назад, продолжаются. Вставать из сидячего и лежачего положения, да и вообще – начинать любые движения корпуса из состояния покоя невыносимо больно. Как бывало и год назад, на ноги я встаю весь скрюченный и некоторое время, делая первые шаги, не могу разогнуться.
Корчинский (на украинском) и Литвиненко на этот раз прошли беспрепятственно. Белобрысая мразь – тетка в белом халате поверх формы, принимавшая передачу, не настолько, видать, политически грамотна, чтобы знать, кто такой Литвиненко. А книгу Корчинского она все же понесла зачем–то на несколько минут в свою подсобку – видать, звонить оттуда начальству и согласовывать. Я уж думал, эту не пропустит – но она пропустила! Зато эта сучка, как и в тот раз, категорически не пропустила мне одежду – отличную кожаную шапку с мехом, шикарную, теплую спортивную куртку и черные брюки. Так до конца срока мне и придется тут ходить в засаленных отрепьях и жуткой, бомжи постеснялись бы одеть, казенной шапке из тряпок и ваты, – а специально купленное матерью на последние деньги из–за этих выродков будет ждать меня дома. Более того, эта белобрысая тварь подтвердила уже известный градус сумасшествия своего начальства, – оно теперь запретило пропускать даже черные футболки, которые еще весной мать привозила мне беспрепятственно и в которых (но далеко не только черных) летом ходит практически вся зона...
ДЕКАБРЬ 2008
1.12.08. 6–57