Пишу это – а кошка Маня лезет на колени и мешает писать.

8–53

Среди подонков муссируются слухи, что из нынешнего состава на бараке останется всего 4 человека, и даже называются имена. Но меня, конечно же, среди них нет.

17.5.09. 8–56

Полночи, а то и всю ночь, колобродили какие–то подонки с другого барака в проходняке старого уголовника в середине секции. Я проснулся (очередной раз) в 4 утра – там разговаривали в полный голос, как на улице, и громко ржали. Голоса были незнакомые. Хозяин проходняка – старый подонок, конченная мразь и по манерам, и по сути (сидит уже 7–й раз, т .е. всю жизнь), и его сосед, недавно “поднявшийся” сюда, и почти земляк, тоже всю жизнь по зонам, – это уже не молодые пацаны, лет 20 с чем–то, как мои соседи и как вообще большинство здесь. Оба – за 50 лет, гость (гости), судя по голосу, тоже был не юн, – но уголовники есть уголовники, подонки есть подонки. То, что 4 утра, они сидят в помещении, полном спящих людей, и в полный голос гомонят и ржут, мешая другим спать, – просто не приходит, видимо, им даже в голову. Это не люди, это мразь и отребье, подлежащее не “исправлению”, а тотальному уничтожению. Они всегда держатся естественно, везде чувствуют себя “как дома”, раскованно и свободно, ничем не стесняясь, и не то сознательно хотят помешать вам спать, – нет, они вас просто не замечают и о вашем существовании даже не вспоминают, заливаясь громким хохотом над своими тупыми шутками в полуметре от вас в 4 часа утра... Сейчас, несмотря на раннее утро, в конце секции точно так же бесятся и громко ржут уже другие подонки.

Зацвела черемуха, и сразу резко похолодало. Здесь все связывают эти 2 события воедино, хотя я не уверен, есть ли между ними связь. Цветущие деревья даже видно издали через “запретку”, в поселке; а холод такой, что многие опять надели телогрейки. Я в своем “тепляке” от белья и тонкой курточке от Армани, купленной матерью в том году (тогда спортивные куртки еще пропускали...), замерзаю. Вчера еще проглядывало иногда солнце, и на солнце было нормально тепло. Но обычно – вот уже 2–й или 3–й день все небо наглухо закрыто хмурыми облаками и – главное – дует совершенно ледяной ветер. На улице – нет, а вот в столовке сейчас, во время завтрака, я заметил легкий парок от дыхания.

Живу я по–прежнему, в тоскливом ужасе ожидая неизбежного переселения на другой барак, в большую толпу нового быдла и мрази (старая толпа стала маленькой, – всего 76 человек списочного состава осталось в 13–м отряде). Собирать в баулы все вещи, одежду из–под матраса, миску для еды, пакет с хлебом, все тряпье, все вещи, тряпки, бумаги, и т.д. и т.п. – и под насмешки (т.к. вещей слишком много, несколько баулов, а тащить их сам я не могу, а надо просить кого–то) переться, в несколько заходов, куда–то, и еще там ждать (небось до самого отбоя, как тогда, в 2007), пока положат меня куда–то, дадут место, да еще, небось, не постоянное, а временное, значит – вещи из баулов, даже ежедневно нужные, разложить будет нельзя... Короче, ужас. Темный ужас и мрак, сплошное унижение под хихиканья толпы юных глумливых подонков (и здесь, и там). Вот так я “страдаю за свои убеждения”, как сказала однажды (еще в 2007, кажись) Е.С. И только одно слегка утешает: что я знаю смысл этого страдания, что такова цена именно моих убеждений, от которых отказываться я не намерен. Да еще то, что все меньше и меньше остается: пока это страдание (на новом месте) как следует прочувствуешь, – а там, глядишь, и срок–то уже кончается. Осталось 672 дня, ровно 96 недель.

Один старый воришка, тоже всю жизнь просидевший по лагерям, сказал мне вчера, что раскидывать барак могут и в течение года. Перевели 11 человек, а через месяц – следующих, спешить им некуда, да еще когда место будет, куда переводить. Дай бог, чтобы было так!.. Мать в пятницу успела дозвониться Большакову и попросить его поговорить с Милютиным на тему моего неперевода с 13–го. Но поговорит он самое раннее в понедельник (завтра), а тем временем – завтра же могут уже и перевести. Да и вероятность успеха, если он и поговорит, – 1%, не больше. Этой мрази Милютину, как уже давно я убедился, верить нельзя.

Еще одна отвратительная новость: А. в Казани за 2 дня так и не смог поймать этого хмыря, который должен был вывезти отсюда мои бумаги. Не дозвонился, – видимо, мать отвечает, что его нет дома. Отмечает... Это еще не значит, конечно, что бумаги потеряны безвозвратно, но все равно – это неприятно и очень тревожно. А. вчера не мог мне перезвонить – не было денег на мобильнике, а лишь очень коротко сказал, что не может застать, займется этим после возвращения. Уезжает сегодня или завтра – не сказал, куда, но из города – на 2 недели, числа до 1 июня, что ли, и займется этим вопросом только после возвращения. Неприятно все это. В том, чтобы переправить на волю дневник за июнь–декабрь 2008 года, больше чем за полгода, – тоже ведь был бы огромный кусок смысла моего здесь пребывания, безвозвратной потери целых лет жизни. Если удалось – значит, с июня по декабрь 2008 я промучился здесь не зря, в этих мучениях был смысл, а если бумаги пропали – то, значит, не было, все эти мучения были напрасны. Хотя, конечно, у меня еще остается оригинал, но – долежит ли он до освобождения, я сомневаюсь, а легально вынести его через вахту и шмон – нет и совсем никакой надежды. “Телефонист”, подонок, вчера опять заходил, я сказал ему, что мать (по его просьбе через меня накануне) положила на его (мой) номер деньги – и все равно эта тварь, отговариваясь тем, что торопится и постарается зайти попозже, – не дала мне “трубу”, чтобы попробовать дозвониться самому этому хмырю в Казань. Хотя – это, скорее всего, не удалось бы и мне так же, как и А.

18.5.09. 9–20

Понедельник. 96–я неделя до конца срока началась странно: отрядник не пришел на зарядку, как обычно. Я, как дурак, одевшись в “тепляки” и форму, прождал его в холодном предбаннике и на крыльце до конца зарядки, но зря. В столовке на завтраке его тоже не было. М.б., на больничном? Да, и вчера, в воскресенье, он не приходил даже вечером, что для него обязательно.

На улице уже потеплее, чем 2 последних дня, и даже солнце вроде бы слегка проглядывает, но все еще достаточно прохладно.

Тупорылый стирмужик “порадовал” меня сейчас, после завтрака, что вместо моей наволочки, отданной ему в стирку, сейчас перестирывает мне чью–то чужую, висевшую в другом месте и даже без прищепки. А где же моя? – Неизвестно! Пропала!.. Эта тупая дебильная тварь все кивает на бедолаг “обиженных”, которые, мол, могли перепутать и забрать ее (да и вообще у них стираемые вещи часто путаются и пропадают), да еще мне посоветовала все мои наволочки пометить (ага, ручкой написать “Б.С.”, чтобы смылось после 2–х стирок!..). А то, что сам, быдло тупорылое, ко всему относится безответственно, не уследил, вообще не особо затрудняет себя работой и ответственностью за нее, а только целый день сидит (на моей шконке), жрет и пьет свои чаи и кисели по 10 раз в день, – это он, конечно же, не виноват, и вообще он ни при чем... Мразь. Животное.

Одна хорошая новость вчера: мать дозвонилась А. в Казань и говорила с ним подробнее, чем я. Тот ей сказал, что он говорил с этим типом – Олегом, перевозчиком моих бумаг. Тот ему сказал, что у него все нормально (т.е. он довез!..) и чтобы А. позвонил потом. Но потом А. его уже не застал, а вчера утром уехал, – мне говорил, что на 2 недели, матери – что на 10 дней. Сказал также матери моей, что “держит ситуацию под контролем”. Что ж, значит, есть надежда, что через 10 или 14 дней бумаги все же попадут в руки А., если уж они не пропали до сих пор.

Постоянное ожидание беды. Вечное, непрекращающееся, вошедшее уже в плоть и кровь. Сперва – 20 месяцев в розыске и ожидании ареста; теперь, здесь вот – каждодневное ожидание если не шмона, то комиссии, если не комиссии – так (теперь вот) переезда на другой барак... Не жизнь, а сплошной кошмар. Единственное (слабенькое) утешение – что он кончится через 671 день. Но это еще очень много. А очередное испытание, и даже такое тяжкое и длительное, как переезд со всем барахлом в другой барак и устройство на новом месте, может грянуть уже и сегодня – через 2–3 часа, и даже раньше.