Зато старый ворюга и алкаш–сосед неожиданно спросил меня вчера, что же это я его даже не поругаю за то, что он никак (с ноября!) не доделает мне жилетку! Типа, надо бы его усовестить, а то он никак не может заставить себя взяться. Я в ответ сказал, что совершенно не уверен, способен ли он в принципе испытывать угрызения совести.
18–12
Шли сейчас с ужина, и я подумал: живу как во сне в каком–то. В анабиозе. В забытьи. В коме. Не замечаю ни солнечного света, ни весны, ни того, как тает снег... Бессмысленное, механическое существование, а не жизнь. Бессмысленное здесь не больше, чем на воле, кстати. И завершится оно смертью. Рано или поздно, это уже детали. Смерть полностью перечеркивает всю жизнь и все, в течение ее сделанное, нажитое и прожитое. И нужны поистине совершенно исключительные обстоятельства и исключительное везение, чтобы суметь остаться в этой жизни и после своей физической смерти, чтобы человечество не забыло хотя бы твое имя...
А я, как я еще в 6–м году писал Е.С. из тюрьмы, – если отвлечься от политики и политических категорий, перейти к категориям чисто бытовым, житейским, – то я самый обыкновенный неудачник. Правда, обыкновенный по банальности этого звания, но не по масштабности всего, что послужило основанием к нему. Неудач было много, почти вся жизнь из них и состояла (а мать до сих пор думает, что если меня хорошо кормили и одевали в детстве, то это было все, что нужно для счастья. Да и детство прошло уже так давно...), а счастливых моментов – отдельных дней или коротких периодов, по неделе или месяцу, когда было бы чувство острого и полного счастья, я, пожалуй, сколько ни роюсь в памяти, могу припомнить от силы 2–3, в 1997 году, и связаны они были не с политикой, а с личной жизнью. Но и это счастье, увы, быстро кончилось, очень быстро, – по сути, оно оказалось обманом, иллюзией, и было много месяцев и даже лет боли после того (и оттого), как это понял...
А так, обычно, вообще – политические неудачи (сперва не столь очевидные, проявившиеся только в последние годы перед арестом и уже после него) органично дополнялись сплошными неудачами личными, из которых состояли, собственно, все 90–е годы, а в 2000–е – эта острота как–то потерялась, отошла на задний план, вместе со всей вообще личной темой. Ведь, помню, еще в 99–м, устав от поисков, я решил, что больше мне это не нужно, пропади пропадом... Но потом поддался опять соблазну, – а неудачник, тем более заведомый, сам о себе это знающий, не должен ему поддаваться, он слишком хорошо наперед знает, чем все кончится... И вот – закономерный итог: эта последняя (хронологически) история с Ленкой; годы, проведенные в прогулках и чаепитиях с ней, ее “любовь”, ее стремление к браку и семье – и ее реальное отношение, выявившееся так наглядно сейчас...
Еще до ужина приперся отрядник, сейчас сидит здесь. Начинал писать эту фразу про него – прервали – прервали, принесли телефон: дозвонилась мать. Якобы по соображениям отрядника, то есть безопасности, принесший велел переться с “трубой” в “маленькую секцию”, говорить там. Но на деле это теперь так бывает и без отрядника, что говорить дают только там: это они желают слышать, что я не говорю ничего “лишнего”. А у блатных обитателей “маленькой секции” нездоровое оживление, глумливый смех, вскрики, выкрики, издевательские “шутки” и намеки, как правило, вызывает одно мое появление и мой вид в их секции (очень необычно и непривычно, я согласен. С ноября 2007 не приходилось там бывать, больше года.). Но мне плевать на этих мразей и на их глумливый смех. Холопы, мнящие себя элитой; быдло, потомки крепостных. Лучше уж так, чем как я хотел написать до звонка матери (сказавшей, что дозванивается сегодня с 11 утра): связи целый день нет, дозвониться матери не дают...
10.4.09. 7–27
Света, действительно, так и нет, вчера ужинал в полной темноте. Сейчас – спасает только солнце. Дожили, сломали–таки эти ублюдки лампочку, точнее – проводку к ней. И всем плевать, чинить, видимо, не собираются. Мрази... Ненавижу!..
11–22
102–я прошла... Утром, только стал собираться в баню – заранее, как всегда, – вышел в коридор, – а света нет! Я–то теперь, со своей сломанной люстрой, не вижу, горит вообще в секции свет или не горит.
Делать нечего, – улегся, прямо не снимая ботинок, на шконку – ждать 10–00, пойдут в баню или не пойдут, дадут свет или не дадут. Нет – ну и черт с ней, с баней, не вагоны, чай, я тут разгружаю, чтобы так уж сильно запачкаться. Подожду недельку, а уж после обеда не пойду точно – не хожу я в это время, нет привычки.
Но минут через 20, где–то без 10–ти 10, свет дали. Тут же я собрался и вышел первым из барака. Но не тут–то было – сволочь СДиПовец, сидящий в будке возле нашего забора, открыть отказался. Выдумал, что должна быть якобы какая–то бумажка при себе на право свободного хождения. С самого прошлого августа хожу – никто никакой бумажки не спрашивал, а тут нА тебе ! Да и заявление прошлым годом подписано, – сейчас, это я уже не первый раз тут слышу, надо подписывать новое, на этот год. Что за идиотские порядки!.. Вот уж поистине, страна идиотов. “Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью”... В заявлении–то ведь ни слова не сказано о том, что оно действительно только на 2008–й год, вообще ничего о сроке действия его там нет, – по логике, документ, в котором эта информация ясно и четко не прописана, действует бессрочно. На обоих “постах” еще пропускают по старой памяти (знают в лицо?), но уже ясно, что это беда: этот свободный ход мне и нужен–то в основном, чтобы ходить в баню раз в неделю заранее до всей толпы; если не будут пускать и опять придется ходить с толпой, то повторится ситуация конца 2007 г.: ни “лейки”, ни скамейки, ни одеться, ни раздеться, с помывкой стоять и ждать, пока пустят... В общем, старая, глухая тоска, от которой за эту зиму и весну я уже отвык. Придется вылавливать как–то в больнице эту скотину Демина и просить его подписать мне такое же заявление еще раз; и еще неизвестно, согласится ли он...
Короче, в баню пришлось идти уже с кучей блатных, подтянувшихся к калитке сразу после меня. Хорошо еще, что этот дурак СДиПовец хотя бы им открыл калитку достаточно быстро, так что пошли, пока еще не успела собраться вся толпа. В результате скамья мне досталась именно та, что надо, – мое любимое место в дальнем углу; а “лейка” зато – крайняя, у окна, из которой еле–еле течет, почти капает, но я и тому был рад, хоть эта “лейка” была свободна, встал и мойся, не надо никого ждать, – тем паче, что первые несколько минут напор был еще более–менее приличным.
Язвы на ногах так и не заживают, несмотря на все бинты, пластыри, мази и т.п. На левой их изначально было больше, чем на правой; там большинство их уже зажило, но оставшиеся 3–4 не подсыхают никак и весьма неприятно и сильно болят при любой попытке их побеспокоить – например, снять или одеть носки. Но и на эти язвы, как и на все вообще вокруг – например, на отсутствующий теперь свет в моем конце секции, на испортившийся шнурок, порвавшиеся ботинки, на мелочи быта и на всю эту мою нелепую, никчемную жизнь – мне стало уже так глубоко и безнадежно наплевать, такое глухое безразличие охватило ко всему – и к этому “свободному ходу” тоже, кстати, – будь что будет, пропади оно все пропадом, я даже и думать ни о чем не хочу!..
Единственная хорошая новость: шимпанзятину, по разговорам, прямо вчера же опять убрали в ШИЗО (или куда там?). По крайней мере, еще вчера вечером она пропала и сегодня ее до сих пор не видно и не слышно. Что ж, спасибо судьбе и за это.
15–35
А тут и комиссия вдруг выпрыгнула, откуда (и когда – на 4–й день!) уже никто не ждал! Впрочем, может быть, это была уже какая–нибудь другая комиссия, фиг их знает... Подошли уже к воротам столовки (обед) – вдруг смотрим: вдалеке, у ворот больницы, целая толпа “мусоров”, и с ними – разглядели – поп в рясе. Как только расселись за столы, эта толпа прошла мимо столовки в сторону бараков. Большая толпа, в которой были и штатские, в т.ч., кажись, 2 (не меньше) женщины. И поп. Странная какая–то комиссия... Кто был в столовке на ногах – так и прилипли к окнам. Прошло немного времени (только успеть поесть) – и наш замглавнокомандующий провокатор вместе с еще одним, особо злобным блатным, выскочили из столовой.