Здесь плохо пахнет. Мы приближаемся к источнику зловония — это какая-то черная масса. Вагонетка? Нет, живое существо. Приглядитесь, и вы узнаете в нем лошадь, настоящую, живую лошадь. Разумеется, у нее нет клички: кто будет ее звать в этой тьме? Зажигаем фонарь и видим, как разбегаются от кормушки крысы. Лошадь никогда не ест своего корма — он слишком грязен.

— Но чем же она жива?

— Никто не знает, ведь она не умеет говорить.

Спит она прямо на рельсах для вагонеток, а под рельсами пастил; стоит на него надавить — и сквозь щели сочится и брызжет вода.

У лошади гноятся ноги. Эту болезнь называют жабой или гнилью. Ее рыхлые копыта действительно похожи на жаб.

От истощения лошадь давно уже потеряла зубы и ослепла, у нее облезла почти вся шкура. И сама она неотделима ог этого грязного болота, от этой вселенской могилы.

Ее обязанность — таскать за собой по рельсам вдоль узкого штрека тяжелую вагонетку с углем. Но без принуждения лошадь не сдвинулась бы с места. Она слишком устала. Весь груз, который она тянула на протяжении своей жизни в шахте, давит на нее и пригибает к земле.

Чтобы заставить лошадь идти, приходится оттягивать безжизненную нижнюю челюсть, привязывать к языку веревку и тащить за нее. Лошадь давно привыкла к боли, но когда у нее начинают вырывать язык, она не выдерживает и подается вперед и тащит вагонетку, ударяясь о стойки крепления, об острые выступы породы, которые задевают у нее за живое мясо. В одном месте кровля штрека нависает так низко, что лошади приходится ползти на коленях. И она ползет, и ее при этом бьют.

— Кто же делает это?

— Люди.

Шкура висит на ней клочьями, на каждом суставе у нее либо трещина, либо язва, либо зияющая рана. Если бы здесь было светлее, то, наверное, мы увидели бы ее кровоточащее сердце, подобно тому как видно его у фальшивого бога, намалеванного в церквах. Но света нет. Наверху, на земле, можно наслаждаться благодатным дождем, свежестью ветра, запахом воды, лучами солнца. Даже мороз по-своему ласкает. Здесь, внизу, — могила, здесь постоянно живут только черви и старая лошадь.

— Это ужасно!..

— Слишком мягко сказано. Но еще ужасней, что таких подземных лошадей множество — в одной только Франции их десять тысяч. Не станем утверждать, что в таком положении находятся все лошади в шахтах. Вам всегда могут указать на какое-то исключение. Но среди этих десяти тысяч огромных адских призраков сколько найдется таких, которые не в силах сразиться даже с крысой, у которых вытекли или выколоты глаза, гниют ноги или разрывается чрево, как у роженицы при схватках. Сколько из этих существ кричит от страданий? Лошади редко кричат. Здесь это можно услышать.

— А эта лошадь сейчас не работает?

— Потому что мы здесь. Ей выпала небольшая передышка, обычно она работает двадцать четыре часа в сутки.

— Двадцать четыре часа из двадцати четырех?

— Ну да. Три смены шахтеров, каждая по очереди, пользуются той же лошадью — арифметика простая. У нее выматывают силы, лишая ее сна, загоняют насмерть этот живой механизм. И хоть она служит меньше, такая система выгодна предпринимателю.

— Если бы не лошадь, то вместо нее пришлось бы мучиться человеку.

— Работа не должна быть пыткой ни для кого.

— По-вашему, лошадь — это кто-то?

— Да.

Я жалею лошадь так же, как человека. Не вздымайте рук к небу, прошу вас. То, что я сейчас сказал, я сказал инстинктивно, это крик моей души, но я могу его объяснить, потому что принадлежу к тому суровому и ясному направлению, которое не боится анализировать крики, страдания так же, как оно анализирует сны.

Уже давно я заметил, что, когда я вижу слепого с собакой, мне жаль собаку так же, как человека. И, сказать по правде, к собаке у меня больше жалости, чем к человеку.

Этому есть разумное основание, особенно для нас, для тех, кто все строит на разуме. Вот оно: человека поддерживают и порой вдохновляют миражи. Когда верующий страдает, он говорит себе: «Тем лучше!» — и когда умирает, говорит: «Наконец-то!» Иными словами, ему, как и нам, иногда опорой бывает уверенность, что страдание — начало избавления от страдания. Мучеников нашего времени, наших распятых, поддерживает не символический крест, но самая основа всех вещей; они знают, что составляют одно целое с ужасной правдой. Есть, впрочем, и заблудшие, которые ищут забвения в алкоголе.

Нужно также сказать, что если мы, люди, страдаем, то почти всегда по своей вине. Мы страдаем за свои идеи, либо из-за законов, которые сами же позволили навязать нам, либо из-за преступлений, которые совершаем или позволяем другим совершать. У животного нет знаний и нет веры. Оно не может действовать самостоятельно и, следовательно, поистине невинно. Причина его страдании — в людях. Животное страдает за ничто, тогда как я и ты, мы страдаем за что-то. Вот почему для меня невыносимо видеть страдания животных.

Животные страдают так же, как человек. Стоны, крик боли, кровавые раны и смерть — в этом все живые существа подобны друг другу. У всех у них есть и плоть, и кровь, и нервы, и мозг, — словом, механизм страданий. И то, что животное, с его темным, неразвитым сознанием, не блещет умом, отнюдь не мешает ему так же, как и человеку, страдать от боли. И даже инстинкты и чувства животных те же, что у людей, только чище и безупречнее, хотя люди и поднимают так много шума вокруг своих чувств. Почитайте наших молодых романистов, и вы увидите, как сильно преувеличены или до бесконечности расчленены эти чувства, запутанные, «непознаваемые», неопределенные, опасные, как люди заражены комплексами — этой подлинной болезнью нашей цивилизации. Инстинкты и чувства животных (даже их эгоизм) просты и естественны; их глаза — натуральные алмазы, глубокие, не знающие ухищрений, и в сравнении с ними наши глаза — стекляшки.

Но оставим это исследование о глазах и вернемся к тем, для кого уже нет ни света, ни самих глаз. Попробуем сделать общий вывод. Жизнь обладает величием, ни с чем не сравнимым. Человеческое воспитание и образованность, умозрительные теории, прекрасные произведения, психология и сверхпсихология — все это менее значительно, чем сама жизнь. Жизнь нельзя отделять от способности страдать и от права не страдать. Нельзя разделить эти два вида существования: одному — страдать, другому — право не страдать.

Это издевательство над лошадьми близко коснется нас. Рабочие лошади, разумеется, не имеют профсоюзов, которые их защитили бы, — сделаем же это за них. Пролетарии всех стран, даже тех, что расположены под землей, — соединяйтесь! И вместо того чтобы подняться наверх, к существам совершенным, к ученым и счастливым, к так называемым избранным, которые испокон веков подавляли и унижали огромное большинство людей, я предпочел еще остаться здесь, побыть рядом с жизнью, с которой сорваны все покровы.

— Все повинуется объективным законам, а не чувствам!

— Минутку, товарищ! Мы с этим согласны. Мы и не выдаем чувства за причину — это следствие. Это душевное состояние, порождаемое абсурдной действительностью. Аномалия, воспринятая нами, превращается в возмущение, гнев, доброту. Аномалия, так сказать, искажение одного из высших законов жизни, лишь подтверждает, что эксплуатация должна быть запрещена, что необходимо^уважение к жизни.

И для меня эта истерзанная плоть подобна красному знамени.

Когда-то существовал обычай принесения в жертву козла отпущения. Целый народ перекладывал свои грехи на животное, которое за них проклинали и обрекали на смерть. Мне всегда было жаль ни в чем не повинного козла отпущения. Не будем обманывать самих себя. Мы еще далеко не избавились от морали, выраженной в этом гнусном мифе. Ничего не изменится в мире, пока у раба не пробудится сознание и он не перестанет вымещать свои несчастья на других существах.

Август 1927 года

Комментарии