— Я рассказал вам, господа судьи, — воскликнул простой румынский крестьянин Ион Греча, — о том человеке, каким я был когда-то. Но теперь нет прежнего Иона Гречи. То, над чем я раньше не задумывался, я понял теперь, и пусть я прошел через страдания и пытки, я стал настоящим человеком.
Ему, Иону Грече, было бы так легко оправдаться перед судом, сославшись на очевидное неведение, в каком он совершил приписываемое ему преступление, но он героически сказал то, что здесь, перед лицом военного суда, превращалось в самое страшное обвинение. Он знал, что его ожидает за это высшая кара, и не побоялся, — этот простой крестьянин был исполнен твердой веры: «Коммунизм — самое великое, что есть на свете, — воскликнул он, — и если бы господь бог правил миром, он не искал бы иного порядка!»
Сохраним же, как святыню, слова, которые Ион Греча осмелился произнести на этом судилище, — он знал, что через головы судей его речи найдут путь к сердцам таких же простых людей, как и он сам, Греча.
— Каждый сын румынского народа, каждый крестьянин и каждый рабочий, каждый солдат и каждый ремесленник — все честные труженики должны вступить в румынскую Коммунистическую партию, уничтожить кровавых палачей и провозгласить новый, народный строй!
Его присудили к пяти годам заключения в исправительной тюрьме. Но я не случайно употребил выражение «высшая кара». В Румынии, где отменена смертная казнь, имеются десятки способов исправить это упущение за кулисами официального правосудия.
Когда до председателя кабинета министров господина Братиану дошли слова, произнесенные Ионом Гречей перед военным трибуналом, он пришел в неописуемую ярость. Желая его умилостивить, Гречу попытались убрать с помощью испытанного приема; «застрелить при попытке к бегству» (как известно, этот способ, применяющийся с неизменным успехом, состоит в том, что заключенного выводят из тюрьмы и где-нибудь на пустыре пускают ему в затылок пулю, а потом сообщают о «попытке к бегству»). Однако на сей раз инсценировка бегства не увенчалась успехом. Тогда Гречу попытались отравить. Но по счастливой случайности это тоже не удалось сделать. Оставалось одно — запытать его до смерти. Гречу лишили пищи, его заковали в ручные и ножные кандалы и держали в сыром и тесном карцере, который зовется «герла». Там он несколько месяцев просидел на корточках, так как не мог ни встать, ни лечь.
Тогда он объявил голодовку. Это было как нельзя больше на руку палачам, которые только и жаждали его смерти. Но остальные заключенные присоединились к Грече и одновременно с ним тоже объявили голодовку. Начальник тюрьмы вынужден был уступить, тем более что вокруг этого дела поднялся шум, заволновались рабочие массы и даже за рубежом общественное мнение всколыхнулось. Начальнику тюрьмы удалось прекратить голодовку разными посулами, и он распорядился отправить Гречу в госпиталь. Маленькое строение во дворе дофтанской тюрьмы — «инфирмерия», то есть больница, — скорее всего напоминает могильный склеп; сюда время от времени еще входят живые люди, но выносят отсюда только мертвецов. Тюремный врач, впрочем, весьма любезно, «с сатанинской улыбкой», как говорил мне один свидетель, предупреждает об этом всех поступающих на излечение. Греча еще не умер. Но он сошел с ума. Тот, кто однажды бросил в лицо кровавым палачам всю правду, правду, которую ему подсказало чистое сердце крестьянина и гражданина, превратился в живой призрак, и благородная мысль умерла раньше человека.
И все-таки он, Ион Греча, был зримым свидетельством того, как на нашей земле всходят ростки коммунизма.
ЛЕВ
— Ты знал его, этого Тодора?
Мы сидели в кафе; он положил руку на газеты, которые мы с ним вместе читали.
— Да. Это был человек.
— Что он из себя представлял?
— Это был человек.
Должен тебе сказать, что мы с Тодором Паницей были комитаджи, правда, он был воеводой. Видишь ли, вся чёта но решению Пиринского конгресса была послана в район Драмы. Дело было в 1904 году. Драма, как ты, должно быть, догадываешься, был самый гнусный район Македонии: тут и турецкая тирания, и греческая пропаганда, и крупные землевладельцы, и предатели, подпавшие под греческое влияние, и густая сеть шпионажа. Все это тяжким грузом навалилось на бедные крестьянские плечи. Товарищи говорили нам, желая, видимо, нас подбодрить: «Когда вы вернетесь, мы встретим вас, но вы не вернетесь».
Мы пробыли там целых два года, старина. Для отряда комитаджей — не так уж плохо, а? И только потому, что воевода был человеком. Он начал мудро: нанес несколько жестоких ударов и тем самым посеял панику среди угнетателей, изменников и шпионов. Он отнюдь не был мягкосердечным, ну взять хотя бы для примера семью Камбуров (но даже и в этой проклятой семье были ни в чем не повинные люди, и их он пощадил). А вот что касается Янчоглу, то сколько мы ни твердили: «Изничтожь его», — он предпочел объяснить этому Янчоглу, что наша задача — не убивать турок, греков и болгар, а, совсем наоборот, — объединить их против турецкой тирании, и что он, воевода, — прежде всего друг угнетенной Македонии, И в результате нам удалось привлечь на сторону бедного крестьянства и Янчоглу, и Орумоглу, и Болгурева — всех этих троих македонских заправил.
Тодор не убивал людей налево и направо, потому что он был лев, а не каннибал. Вот, например, он не согласился предать смерти Домир Ага, могущественного бея из Карлыкова, хотя старые пастухи слезно молили: «Убей его!» Он пощадил его потому, что был убежден: Домир Ага изменится к лучшему.
Однажды, в открытом поле, мы наткнулись на группу турецких косцов из округа Боздаг. Посмотрел бы ты, как вытянулись у них лица, когда они увидели нас, этаких бравых молодцов, которые выскочили словно из-под земли. Что ж, мы вернули им револьверы, хоть они и были турки, и хлеб не стали забирать, хотя сами были чертовски голодны. Ну, а на следующий день турецкие жандармы, встретив тех же косцов, отняли у них и револьверы и хлеб, а вдобавок еще и избили их. И результат: косцы влились в наши ряды и стали еще более ярыми борцами за правое дело, чем мы сами.
Тодор придумывал такие комбинации, которые ни тебе, ни мне никогда бы и не приснились. Вот, например, он сказал крестьянам: «Чтобы вас не эксплуатировали беи, крупные землевладельцы и перекупщики, спрячьте большую часть урожая». Крестьяне так и сделали. Благодаря этому они смогли сами купить хлеб по низкой цене, вместо того чтобы отдавать его богатым хапугам, — и хапуги разорились на этом и вынуждены были продать свои земли крестьянам.
Короче говоря, он воспитывал людей. Бывало, прижмет к стене человека и скажет: «Ты ничего не понимаешь, ты просто глуп, и мы сохраним тебе жизнь. А вот тебе, образованному живодеру, обирающему бедняков, плохо придется».
И в конце концов люди стали говорить:
— Выходит, это и есть те самые комитаджи, про которых нам твердили, что они бандиты!
И мы отвечали:
— Ага, это мы самые и есть!
Он был тем, кто утешал несчастных и заставлял трепетать от страха тиранов; он был тем, кто продал все свое имущество, чтобы закупить оружие и лекарства для своих товарищей; он был тем, кто в течение двадцати лет безраздельно посвятил себя революционной борьбе македонцев.
Тодор Паница воплощал в себе независимую Македонию. Это все хорошо знают, но об этом нужно говорить и говорить. Он был богом независимости, и в округе Серее — да и повсюду — он, Тодор Паница, был сама национальная свобода во плоти.
Но всем — да и тебе, к примеру, — известно, что Македонский революционный комитет, возглавляемый Александровым, Паницей и Протогеровым, распался на несколько фракций и что автономисты во главе с Протогеровым стали послушным орудием в руках империалистического правительства Болгарии.
Вот по этой-то причине в Милане был убит Чаулов, а в Праге — Райко Даскалов; Александрова же убил Протогеров. И среди автономистов пошли разговоры о том, что нужно любой ценой убить Паницу.