Этого юного принца звали Фердинандом. Его и теперь так зовут. Но он уже не юн и не принц. Он — король Румынии[17].

КАКАЯ ПЫТКА УЖАСНЕЙ

— Раз уж зашел разговор о румынских тюрьмах, то скажу, что самое страшное там — это кандалы, — заявил Катареу. — Кандалы — это тяжесть, лязг и холод. Пятнадцать килограммов железа и льда. Тащишь за собой впившегося в тебя зверя — и сам едва тащишься. Если ты, как и он, не шевелишься, тебя давит его тяжесть, а если идешь, он вонзает в тебя зубы при каждом твоем шаге.

Обычно ты своих цепей не видишь — ведь ты живешь в подземных темницах и переходах, где ночью стоит непроглядная тьма, а днем — вечерний сумрак. Но иногда, если, допустим, тебя переправляют в другую тюрьму или ведут к начальнику или к судье, на мгновение увидишь при дневном свете кольчатое, тесно прильнувшее к тебе чудовище: оно оплело твои руки и ноги и сомкнуло свои челюсти вокруг щиколоток и запястий.

Мои цепи остались там, но они живы.

Катареу протянул руку, указывая сквозь стену туда, где находилась румынская граница (четверо его спутников тоже взглянули в ту сторону, и их глаза сверкнули). Катареу явственно видел, как его цепи, словно живые, обвили тело другого узника. Счастливое лицо беглеца, вырвавшегося на свободу, омрачилось: этот мужественный человек, который когда-то плюнул в рожу полицейскому, загонявшему ему под ногти острие ножа, готов был разрыдаться, как ребенок.

До границы было недалеко — рукой подать; эти пятеро бежали из румынской тюрьмы, перебрались в Турцию и скоро должны были уехать в Россию.

Как обычно бывает с людьми, пробудившимися от страшного сна, они вспоминали обрывки кошмара, от которого спаслись лишь чудом. Казалось, будто в деревянном домишке Эридне Капу допоздна засиделись односельчане, рассказывая по очереди страшные сказки о привидениях.

Я слушал. Я знал: все, что говорят эти люди, вырвавшиеся живыми из ада, — истинная правда. Я слушал и запоминал, чтобы рассказать людям о том, что происходит в тысяча девятьсот двадцать шестом году в самом центре Европы.

— Кандалы, — это, конечно, верно. Но есть кое-что и похуже, — вступил в разговор Спиридон. — Про клетку слышали?

Клетка — это что-то вроде футляра для часов, как говорил Базиль Спиру. Тебя втискивают туда стоймя. Но часы хоть маятником могут двигать, а ты даже пошевелить рукой не можешь. Тебя защемили в этом ящике — и стой торчком, как деревянный солдатик. Тут тебе сразу и одиночка, и смирительная рубаха, и гроб, н стальной панцирь.

Мы и раньше слыхали о таких вещах, но Спиридон заставил нас взглянуть на них по-новому. Он весь дрожал, казалось, говорила каждая клеточка его тела, — говорила так красноречиво, что нам почудилось, будто мы сами сидим в клетке, и нам стало не по себе.

— Стоишь в этом ящике десять дней. Вся кормежка — кусочек кукурузного хлеба и вода; а иной раз ничего не дают — ни крошки. Через три дня ноги распухают, и опухоль постепенно поднимается вверх. Кандалы прорывают кожу и врезаются в тело. Иногда дают день передышки, и ты валишься наземь, словно у тебя переломаны все кости, потом тебя снова суют в ящик еще на десять дней. Такую штуку проделали несколько раз с Максом Гольдштейном. Вот живуч был человек! Немало им пришлось потрудиться, чтобы уморить его!

— А герла? — спросил Ион. — Ты забыл про герлу, дружище!

В камне выдолблена дыра. Если встать на ее дно и выпрямиться во весь рост, то края этой ямы доходят тебе только до пояса. Тебе приказывают съежится там так, чтобы наружу ничего не высовывалось, а для этого надо скорчиться в три погибели. И вот тебя заталкивают туда, пригибают, придавливают и приковывают к цепям, вделанным в каменные стенки так, что ты своим телом буквально закупориваешь эту нору.

Сидишь там от трех месяцев до года, кормят только три раза в неделю вонючими бобами пополам с червями. Иной раз льют в яму воду, но не до самого верха, — иначе ты захлебнешься и перестанешь мучиться.

Когда я вышел из-под земли на волю и посмотрел на себя в зеркало, — продолжал Ион, — я увидел старика, — ну вот как будто глядел на меня покойный мой дядя.

Сказать по правде, — закончил он, обращаясь ко всем, — я не люблю, когда мне перечат, но если бы сейчас кто-нибудь крикнул мне: «Ты паршивый лгунишка!» — и доказал бы мне, что так оно и есть, — я был бы благодарен этому человеку!

Но тут раздался голос Вирджила, который подхватил страшный припев:

— Бывает и похуже — еще хуже, чем когда разбивают кости молотом или подрезают и сдирают с тебя кожу до тех пор, пока не останется самая малость, чтобы ты окончательно не умер (они там умеют убивать несколько раз подряд).

Есть нечто похуже — есть болезнь, которой вас заражают.

— Клетка и герла — это верный туберкулез, — в один голос сказали Ион и Спиридон.

— Я говорю о болезнях, которыми вас истязают так же, как побоями. Я поведу речь об одной из них. Сыпной тиф — вот как называется эта страшная болезнь. В тюрьмах Румынии ею тоже пользуются для того, чтобы сломить политических заключенных. Это незримое орудие, пытки, от которого нигде нет спасения.

Есть тюрьма — Галата, где все пропиталось этой заразой и сгнило от нее. Впрочем, буржуазные газеты и не скрывают этого. А уж если буржуазная газета говорит о таких вещах, значит, умолчать о них невозможно. В Галате тиф сочится со стен, струится с потом и слезами. Он таится под верхним слоем земли, под коростой стен, в нечистотах у дверей камер и даже в толще столбов.

Разумеется, на тюремных нарах здоровые лежат вперемежку с тифозными. Когда те умирают, вшам, сосавшим их кровь, не остается ничего другого, как перебраться на живых, — вшам нужна горячая пища.

Видишь, как они ловко обошли закон, запрещающий в Румынии смертную казнь. Куда денешься от вшей — разносчиков тифозных бацилл? Они набрасываются на тебя, и во мгновенье ока твоя кожа кишит этими паразитами и становится похожей на газету с шевелящимися буквами.

С нами в Галате сидел Симион Кривой. Три недели он провалялся среди нас без сознания. Весь он как-то странно дергался и бредил с утра до вечера и с вечера до утра.

— Пустяки, это у него расстройство желудка, оттого и судороги, — сказал врач.

Он поил Симиона настоем ромашки и слабительным.

Но мы, двадцать пять заключенных, сидевших в одной камере с больным, мы-то отлично знали, что с Симионом, — ведь мы часами смотрели на кучку тряпья, под которой еще теплилась в человеке жизнь, заставляла его метаться и стонать на зловонной циновке — сам понимаешь, подстилку никогда не меняли, а уж о том, чтобы носить больного к параше, не могло быть и речи. Вокруг стоял такой густой смрад, что его, казалось, можно было потрогать руками.

Неделю спустя кто-то отважился сказать старшему надзирателю:

— А что, если помыть Симиона в бане?

Лицо тюремщика стало красным, как свекла.

— Ишь чего захотели! Баню! Ничего, пять лет обходился без бани и еще обойдется! — заорал наш всесильный владыка. — Иные в тюрьме по семь лет бани не видели и прекрасно себя чувствуют. И вообще чего вы не в свое дело суетесь?

Представляешь себе проблему? Как спастись от смертельной заразы нам, одетым в рванье, которое досталось по наследству от ушедших в землю узников; нам, чья пища состояла из нескольких глотков кипятку, именуемого чаем, холодной мамалыги и чуть теплой похлебки из гнилых бобов; нам, которым было отказано в санитарном надзоре и которые пользовались услугами врача, забывшего свой долг; нам, искусанным ядовитой нечистью, грязным, немытым, скученным в тесных камерах.