Катя не знала, что отвечать. Она была в отчаянии. Она чувствовала, что права, а он против этого ее чувства выдвигает неотразимые аргументы. Обманутый ее молчанием, он позволил себе то, что старался — по старому опыту — не допускать. Он обнял ее, стал целовать. Она оттолкнула его.

— Нет, нет! — сказала она торопливо и умоляюще. — В другой раз, Георгий Семенович, потом!

А когда он снова протянул руки, снова пытался ее схватить, она кинулась бежать. Оскорбленный и злой, он глядел ей вслед. Катя знала, что он стоит на месте, знала, что он глядит ей вслед, бегство ее было глупо. Она ничего не могла с собой поделать, она убегала не от него, от себя.

Лесков с Закатовым рассматривали результаты своей многомесячной деятельности: схемы, чертежи, фотографии приборов, пояснительные записки. Весь стол был завален бумагами, большая их кипа громоздилась на диване. Закатов проговорил с чувством:

— Миг вожделенный настал! Окончен мой труд многолетний.

Но Лесков не считал, что труд закончен и уже получен вожделенный результат. Ему казалось, что заложено только начало — конец будет, когда человека полностью раскрепостят от машины. Лесков озабоченно сказал:

— Разработанную нами автоматику нужно изготовить и внедрить. Дело без драки не пойдет.

Но Закатов, окрыленный успехом, не видел оснований для драк. Какие еще препятствия? Выдумать новый механизм — вот трудность! А уговорить какого-нибудь Делопута спешно отработать бюрократию с формами и заявками — это не трудность.

И Закатов с легкомысленной улыбкой возразил Лескову по привычке стихами:

— Давайте брошюровать чертежи, — предложил Лесков, согласившись, что стихи звучат здорово. — Томище получится килограмма на два.

Том вправду вышел солидный, рука еле его удерживала. Первый экземпляр Лесков послал Кабакову, второй — Лубянскому.

Они теперь жили раздельно. Лубянский получил квартиру выехавшего Савчука и обитал в трех комнатах.

— Знаете, меня угнетает этот пустой простор, — признавался он Лескову. — Тысячи мыслимых и немыслимых удобств — последних даже больше. И никто не уплотняет — чин что тын, он от вторжения оберегает.

Вскоре Лубянский сам подал заявление, чтоб его уплотнили — в одной из комнат поселили молодоженов. Алексея с Машей. Лесков был у Лубянского в гостях, с интересом осматривал светлые комнаты, зашел и к Алексею узнать, как они устроились.

— Тебе повезло, Алексей, — сказал он рабочему. — Мне раньше лета не обещают.

Алексей посочувствовал Лескову. В Черном Бору получить квартиру было нелегко, хотя кругом строились новые дома — население молодого города росло быстрее, чем дома. В гостинице Лесков только день пожил один — к нему подселили нового инженера.

Лубянский с энергией входил в свою новую должность, он дневал и ночевал на фабрике. Надя говорила о нем с прежним недоброжелательством: «Типичная новая метла, метет дочиста». Внешне Лубянский, однако, не изменился, только философствовал поменьше — не хватало времени. Утром за ним приезжала «Победа», в нее немедленно набивался народ — Лубянский прихватывал всех знакомых, кто встречался на пути, многие отказывались: «У вас теснее, чем в автобусе!»

Когда Лесков положил ему на стол свой томище, Лубянский сказал с уважением:

— Значит, закончили? Великолепно! Веская штука, один вид внушает почтение. Вы, надеюсь, дадите мне дня три, чтобы разобраться? Я позвоню, когда одолею.

Он позвонил не через три дня, а через неделю. Лесков уже начал терять терпение. Лубянский попросил Лескова приехать. В старом кабинете Савчука, славившемся своим хаосом, теперь был установлен строгий порядок: посторонние не сидели за директорским столом и не отдыхали на диване, телефонистки отвечали сразу, в воздухе не пахло застоявшимся дымом.

— Ну, и загнули же вы! — воскликнул Лубянский, улыбаясь. — Знаете, я ведь плохо знал, что вы испытывали в других отделениях, а там у вас тоже перевороты. И очень убедительно, каждая цифра обоснована.

— Я очень доволен, что вам понравилось, — ответил обрадованный Лесков. — Теперь надо решить, когда начнем все это внедрять. Думаю, придется фабрику перестраивать на ходу — агрегат за агрегатом, секцию за секцией.

Но Лубянский покачал головой.

— Кажется, вы не совсем ясно представляете себе положение вещей, — вздохнул он. — Вам вскружила голову легкость, с какой мы освоили первые регуляторы. Но, во-первых, это пустяк по сравнению с тем, что сейчас задумано, а во-вторых, легкость была мнимая, только для измельчителей, за нее расплачивались другие цехи. — Он улыбнулся извиняющейся улыбкой. — Вас удивляет мой новый подход? Ничего не поделаешь, сейчас я гляжу с другой колокольни и вижу кое-что по-иному.

Лесков не удивился. Он ожидал изменений в Лубянском, даже недоумевал, что они долго не проявляются. Лубянский дружелюбно закончил:

— Если принять ваш план, фабрику в течение месяцев станет лихорадить, план окажется на грани провала. Нет, мы пойдем по другому пути — перешлем все это в Москву, пусть там разберутся и предпишут нам, как поступить.

Лесков стал спорить. Речь идет о сознательном ограничении производства на какой-то месяц, чтоб с лихвой превзойти его в будущем. Почему они должны мыслить месячной программой, а не двух-трехмесячной? Какой же это провал плана, если квартальное задание они выполнят? Полная автоматизация открывает широкие перспективы увеличения производительности…

— Боюсь, кто-то другой, а не я насладится этими широкими перспективами! — резко возразил Лубянский. Его стала раздражать настойчивость Лескова. — Меня выгонят задолго до того, как закончится блистательно выполненный квартальный план. Давайте договоримся, Александр Яковлевич: вашим исследовательским работам я окажу всяческую помощь, а внедрение их результатов в производство будет зависеть от того, помогают ли они или нет выполнению плана. Никаких срывов программы — ни месячной, ни даже недельной я допускать не могу.

Лесков молча смотрел на Лубянского. Ему казалось, что он видит его впервые. Таким он его еще не знал. Этот ли человек так зло издевался над уродствами и недостатками, так тонко их находил у других? Сейчас он сам был уродством и злом. Нынешнее высокое место ему дороже, чем фабрика, он думал только о себе. Еще несколько месяцев назад Лесков взорвался бы неистово и безобразно. Теперь он был опытней и умней. Он знал самое главное: Лубянский из помощника превратился во врага, с Лубянским придется бороться, как он боролся с Пустыхиным, Крутилиным. Эта борьба сложнее и опаснее: тех приходилось подталкивать, этого придется оттолкнуть. И вести эту беспощадную борьбу нужно не криком и кулаками, а как-то более тонко и умно, он еще сам не знает, как.

Лесков встал. Лубянский, казалось, почувствовал облегчение, он ожидал большего сопротивления. Лубянский проводил Лескова до двери. Лесков удалился со своим томом. Его душила холодная злоба. Мысленно он продолжал беседу с Лубянским, теперь уже на всю откровенность. «Ты молодой растущий руководитель! — бешено думал Лесков. — Плана ты, конечно, не пошатнешь и выговоров не заработаешь. И взлетишь высоко, это тоже возможно. Ибо пена ты, а пена летит высоко. Ничего, взлетай, как бы высоко ни взлетела пена, погибнуть ей, превратиться в жалкую капельку воды. А наша задача — ускорить это неизбежное превращение!»

Он пошел к Кабакову. Время было дневное, в приемной толкался народ. Лесков попал к Кабакову часа через два — он упрямо пересиживал менее выносливых. Насупленный Кабаков громко рассмеялся, когда Лесков доложил о разговоре с Лубянским.