— Ну, это ты, положим, загнул, — негромко заметил Кабаков. — На завод его не пускать ни твоей, ни моей власти не хватит.

Крутилин уставился на него подозрительно.

— Что за тон, Григорий Викторович? Я тебе напомню твое же собственное мнение о Лескове: «Человек несерьезный, ради мелкого улучшения готов фундаменты потрясти». Неужто забыл? Или, может, считаешь, что Лесков был нахал, а стал приличный человек? Неужто, как Бадигин, будешь его защищать?

— Что я говорил, все помню, — строго ответил Кабаков. — И характер у Лескова вряд ли существенно изменился: горбатого могила исправляет. Зато опытности у него прибавилось, на глазах растет человек. А суть дела, если хочешь, не в этом. Я сам изменился: другими глазами гляжу на его поведение. И могу сказать, когда меняться стал — с того момента, как его регуляторы задурили. Лубянский из кожи лез скрыть неполадки, лак на все наводил. А Лесков? Первый опыт, успех открывал Лескову дорогу. А он не польстился на этот успех, все мы, видели, как его — придавили неудачи, только о них и думал. Мало это, по-твоему? Это ведь излом, человека видишь словно в разрезе. И я тогда понял: больше себя любит он свое дело, не может дело у такого не пойти. И слово себе дал помогать ему. Тогда же и с Савчуком по душам побеседовали — полностью со мной согласился.

Савчук вмешался в спор, ехидно подмигивая на Крутилина.

— А сейчас еще добавлю: умница, способный и честный человек.

— Ладно, Павел Кириллович, не подыгрывай! — крикнул Крутилин Савчуку. Он помолчал, стараясь справиться с раздражением, и снова заговорил: — Психология не моя область. Возможно, за плечами Лескова ангельские крылышки трепыхаются, а я их не замечаю. Я не о характере, а о политике. Пойми: он взялся порочить наши заводы, достижения мировой промышленности. Нужно унять его, ведь он смуту сеет. Для того и примчался к тебе, откровенно поговорить, как эти безобразия оборвать.

Кабаков усмехнулся, вывернулся в кресле всем телом: он устал за трудный день. Крутилин следил за ним встревоженными, требующими глазами. Савчук улыбался: он знал, что ответит Кабаков. Кабаков сказал:

— Поговорить нам давно уже требуется, я не против серьезного разговора. Одну важную ошибку ты делаешь, Тимофей Петрович. Не на то ополчается Лесков, что тебе мерещится. Ты думаешь: завод, тобой построенный и руководимый, — мировое достижение?

Крутилин немедленно с вызовом отозвался:

— А по-твоему, он не мировое достижение, этот завод, построенный на мертвом севере Сибири, законченный в годы самой страшной войны? Боюсь, Григорий Викторович, и ты поплелся по унылой дорожке — ревизовать принципы!

Кабаков спокойно возразил:

— Постой, зачем так торопиться? Давай разберемся, что тут мировое, а что нет? Прежде всего мы с тобой мировое достижение: простые, малограмотные некогда рабочие стали командирами производства, сами строили, сами руководили строительством первоклассной индустрии. История зачислит это событие в подвиги человечества, тут спорить не буду. Но против этого достижения Лесков не восстает, запомним это на всякий случай. Второе: труд наш, подвижничество наше, то, как мы преодолевали немыслимые трудности, — это также достижение мировой истории. Впервые мы показали, чего стоит человек, чего целый народ стоит. Разве нападает Лесков на это достижение? Вроде нет. Теперь последнее: результаты нашего с тобой труда — построенные нами заводы. Тут абсолютная истина превращается в относительную. Конечно, для своего времени заводы эти были удивительным достижением, но жизнь не стоит на месте, а завод — ничего не поделаешь — стоит. И он стареет, как все, что не меняется. Что раньше было достижением, то, постарев, становится тормозом, надо его менять — так вроде по логике. И Лесков, как петух об утренней заре, первый кричит и тормошит нас: новое идет, давайте бороться за новое! Думаешь, иначе Бадигин стал бы так к нему прислушиваться?

Крутилин, побледневший, насупленный, не отрывал взгляда от нервного, сумрачного лица Кабакова. Они знали один другого два десятка лет. Крутилин понимал, что за спокойными словами директора комбината недели размышлений, взвешиваний и оценок, это был итог, не случайное возражение, только что явившееся в голове. Крутилин с горечью и неприязнью бросил своему старому товарищу:

— Всего мог ожидать, но чтобы ты собственную свою работу, душу свою оплевал — этого, прости, не ждал… Конечно, раз ты при таком мнении, разговор наш бесцелен. Жалею, что явился к тебе, боюсь, не по тому адресу…

Он добился, чего хотел: Кабаков вспыхнул, готов был сорваться, его остановил предостерегающий жест Савчука. Тот хмурился, предупреждал взглядом: возьми себя в руки, Григорий. И Кабаков сдержался. Это было нелегко, он тоже побледнел, как и Крутилин. И голос его дрожал на первых словах. Он справился и с этим, старался закончить беседу в прежнем спокойном тоне.

— Насчет плевков — пусть на твоей совести… Тебе скажу: многого в тебе не понимал, теперь понимаю. Ты, выходит, рассуждал так: нужно страдать, из кожи лезть, чтобы построить промышленность и города, а там разнежимся в новых городах, будем благодушествовать в возведенных цехах — успеха добились, чего еще нужно, от добра добра не ищут. Нет, друг, ищут, вечно будут искать от добра добра! А кто этого не понимает, кто устал или кого лень одолела, что же, можно и на пенсию. В уважение старых заслуг персональную положат, отпустят без позора; все-таки лучше, чем с подобными мыслями оставаться…

Крутилин с перекошенным лицом поднялся с кресла, вплотную подошел к столу. Кабаков тоже встал. Встревоженный Савчук приблизился к ним: он страшился, что Крутилин, неистовый в гневе, кинется в драку. Но Крутилин только бешено прошипел:

— Ах так, на пенсию, с почетом, персональная, говоришь? Ну на это у тебя руки коротки, сам знаешь! Разреши полюбопытствовать, товарищ Кабаков, а если я все же останусь, вот каков есть, с мыслями моими? Какой позор меня ждет?

Кабаков сурово ответил:

— А такой: обыкновенный позор, что выпадает всем, кто мешает движению… На крутых поворотах истории и не такие, как ты, уважаемые товарищи вылетали из тележки. Поройся в памяти, Тимофей Петрович!

Крутилин схватил пальто, стремительно направился к выходу. Он яростно хлопнул дверью, по всем этажам пустого здания разнесся грохот. И хоть Кабакову и Савчуку было не до смеха, они расхохотались, глядя на трясущуюся, как наказанный щенок, дверь.

27

Его терзало бешенство. Он кипел и негодовал. Он все снова возобновлял в памяти происшедший разговор, не верил: разговор был немыслим, невозможен! Но он произошел, этот разговор, уйти было некуда. Крутилин стискивал руки в кулаки, нет, не словами нужно было завершать беседу!.. Он содрогался: ему, Крутилину, предложили уйти на пенсию, нагло бросили в лицо, что он помеха! И не демагог Лесков, даже тот на это не осмелился, не подыгрывающий ему Бадигия, а близкий товарищ, многолетний соратник Кабаков! У Крутилина было ощущение, словно все вещи перед глазами вдруг запрыгали, не за что ухватиться, мир полон пыли и грохота, все обваливается, как при землетрясении. Он закрывал глаза, настолько реальным было это сумасбродное движение вещей и лиц. Шофер с тревогой поглядывал на него: таким молчаливым, мрачным и подавленным он еще не видел его.

Дома Крутилина ждал ужин, он знал, что в большой комнате собралась вся семья — жена, две дочери с мужьями и сын, горный инженер, работавший на одной из местных шахт. Это был твердо заведенный порядок: внуков укладывали спать, а взрослые ожидали главу семьи, не начиная ужина. Если Крутилин не мог явиться в обычное время, он предупреждал по телефону, что опоздает, и ужинал один. Проходя мимо столовой он вспомнил, что в этот вечер домой не позвонил, нужно бы хоть сейчас крикнуть, чтоб его не ждали. Но он, опустив голову, торопливо прошел мимо двери. Ему никого не хотелось видеть.

Крутилин прошел в свою рабочую комнату, самую маленькую комнатушку большой квартиры. Она предназначалась для домработницы, но, уютная и светлая, понравилась хозяину. Здесь стоял небольшой стол, этажерка с книгами, диван и кресло.