— Тоже мне трагедия! — злобно захохотал Селиков. — Весь город смеется над ней. И чего ты прибедняешься, Михаил Ефимович? Чего требовалось, ведь всего добился, где же здесь горе? Пустили козла в огород, он капусту изгадил — вот и вся твоя трагедия!

Закатов покачал головой.

— Не говори так, не надо, Сережа. Я же тебе как человеку…

Лубянский, конечно, не подозревал, какое действие оказал его ответ на Лескова. Это были три слова, всего три слова: «Чтобы не быть одной», — но они разом все перевернули в Лескове: ярость перешла в умиление, терзание превратилось в восторг, недовольство — в ликование. Лескову хотелось всех обнимать, всем говорить ласковые слова. Вместо этого он сбежал от Бачулина, удивленно посмотрел на радостно улыбнувшуюся ему Машу. Он искал Надю. Нади нигде не было. Он сел на камень, ликование сразу погасло. Надя, очевидно, вернулась в город. Он дурак, трижды дурак, дураком и умрет. Ему нужно бы бежать за ней, не оставлять наедине с Селиковым. Неужели так-таки ничего у нее с Сережей нет? Он, конечно, знает, куда она подевалась. Лескова поманил Пустыхин.

— Идите к нам! — крикнул он. — Сережа обещает пропеть частушки о вашем брате-автоматчике!

Бачулин тоже звал Лескова. Лесков подошел к кучке людей. В центре сидел Селиков с аккордеоном. У него был вид разозленного человека, готового скорее к драке, чем к веселью. Пробежавшись по клавишам, он оглядел собравшихся насмешливыми глазами.

— Песня — это слова, а слова — вода, а вода — течет, — сказал он негромко. — Если в кого брызнет холодной струей, пусть не обижается.

— Давай! — кричали слушатели. — Оправдываться будешь в милиции!

Из-под пальцев Селикова вырвался разухабистый плясовой мотив. Селиков запел высоким горловым баритоном:

Начало песни было встречено смехом и криками: «Здорово! Неплохо придумано — личный КИП! Даешь личные контрольно-измерительные приборы!» К кучке, услышав пение, стали собираться другие гуляющие. Селиков продолжал, перебирая клавиши:

У Лескова с самого начала, когда Селиков скользнул по нему злобным взглядом, появилось неясное впечатление, что в частушках должно быть что-то о нем. Эта догадка превратилась в уверенность, когда Селиков пропел:

Теперь Лесков понимал, что Селиков пел, собираясь вызвать ссору. Еще полчаса назад Лесков пошел бы на прямой скандал. Но сейчас, после слов Лубянского, ссора была немыслимой, а сам Селиков из задиры и нахала вдруг превратился в глазах Лескова в огорченного человека, высказывающего свои обиды тем способом, какой был ему доступен. И Лесков улыбался доброй, прощающей улыбкой в ответ на оскорбительные намеки и ядовитые советы.

А Селиков все пел, напрягая голос, чтоб его слышало больше людей; куплеты его становились все наглее и неприличнее.

Кое-кто уже догадывался, что частушки имеют точный адрес. Другим тоже стало казаться, что в них не общее зубоскальство, а злобные личные намеки. А Лескову самые обидные и грубые строфы говорили все о том же: ничего у Селикова с Надей нет, и она, Надя, хорошо, очень хорошо относится к Лескову, хотя, конечно, и не заглядывается на него, как думал Селиков. Бачулин продрался к Лескову и взял его за локоть.

— Саня! — шепнул он. — Уж не о тебе ли он распелся? Что-то, по-моему, хамовато!

Лесков ответил таким радостным взглядом, что Бачулин в недоумении замолчал.

Селиков встал и передал соседу аккордеон. Глаза его настороженно обегали слушателей.

— Что же, товарищи, возражений вроде не имеется? — спросил он.

— Никаких возражений! — кричали из толпы. — Даешь личный КИП! В рассрочку на каждую живую единицу!

Тогда Селиков обратился к Лескову:

— А вы, уважаемый начальник, не против?

— А зачем мне быть против хорошего? — ответил Лесков благожелательно. — Например, электронный спиртомер — очень неплохо!

Селиков короткое время хмуро раздумывал, потом снова заиграл, уже без слов. Лесковым завладели Бачулин и Лубянский. Бачулин предложил пошляться по бережку: уже солнце склоняется, а они все торчат на пляже, словно другого, хорошего места и нет на свете. Лесков согласился: его все не оставляла надежда увидеть Надю. Лубянский опасался, что их заедят комары, но тоже пошел. Они перепрыгивали с камня на камень, взбирались на обрывы и спускались вниз. Лесков снова, как уже было утром, открыл, что лес по-невиданному красив. Днем, среди пива и солнечного сияния, его красота как-то потерялась: лес как лес, не до него. А сейчас, нарядный и ясный в темнеющем воздухе, он был нов и неожидан. Великая вечерняя тишина охватывала лесной наряд, яркие деревья засыпали, солнечная желтизна высоких лиственниц перемежалась синевой елей. А над ними бушевал в невысоком небе живой, как зверь, закат, отражаясь вместе с лесом в темной, быстро бегущей воде.

Даже Бачулин был поражен.

— Братцы, а ведь здорово! — сказал он.

— Неплохо! — согласился Лубянский, недоверчиво присматриваясь к деревьям, словно сомневался, так ли они красивы, как кажутся.

На небольшом мысе, вдававшемся в реку, они увидели сидящую Надю. Она веткой березы отмахивалась от комаров.

— Надежда Осиповна, зачем вы забрались в эту глушь? — удивился Лубянский.

Она небрежно ответила, не поворачивая головы:

— А здесь лучше. Мне надоели песни и ваше вечное пиво.

Бачулин развалился на бережку и жестом предложил остальным присоединиться к нему. Лесков уселся подальше от Нади. Бачулин, не найдя лучшей темы, пустился болтать о природе. Ему нравится северное лето: прохладно, круглые сутки солнце. А комаров, говорят, в этом году меньше, чем в прошлом: нежный комар не выносит сернистого газа. Закат тоже неплох. Просто удивительно, до чего ярки закаты на этих высоких широтах!

— Раз вам нравится закат, так вы любуйтесь им, — сухо посоветовала Надя. Бачулин сидел спиной к закату.

У Бачулина было чуткое сердце. Он быстро сообразил, кто тут лишний. Он потянул за собой Лубянского.

— Мы с Георгием Семеновичем еще погуляем, — сказал он. — Через часок захватим вас на обратном пути.

Лесков понял, что теперь ему удастся оправдаться перед Надей в своем глупом поведении с Машей. Он отвернулся от Бачулина, махавшего рукой из леса. Надя молчала. Потом она сердито проговорила, не глядя на Лескова.

— Между прочим, я вас не держу, мне и одной хорошо.

Он пробормотал:

— Мне некуда спешить.

Она повернула к нему вспыхнувшее лицо.

— Некуда? А эта девушка? На вас не похоже — так горячо целовать, а потом бросить…

Он смотрел на нее, чувствуя, что задуманный разговор не выйдет. В лице Нади было отвращение и вражда, оправдание не имеет смысла. Он опустил голову. Самое лучшее — уйти от нее, ото всех, пешком отмахать все двадцать пять километров, сразу свалиться на кровать и ни о чем не думать, ни с кем не говорить.

— Что же вы молчите? — крикнула она с возмущением.

Он тихо проговорил:

— Отрицать не могу, в самом деле целовал… А что я вас люблю, все о вас думаю, это вам, конечно, неинтересно!