Сын заявился, когда счет был четыре — два в пользу наших и внук ликовал вовсю. Закончился матч со счетом: пять — два.

— Наши победили! Наши победили! — без умолку кричал мальчуган, прыгая вокруг отца, который умывался после работы.

— Наша, брат, всегда берет, — подтвердил Иван.

— Ваша берет, — с сердцем в голосе произнес Кирасир, расслышав его возглас. — А это чья берет? — спросил он, подавая газету.

— Вот ты что, — поднял брови Иван. Он взял газетный лист большими, так до конца и не отмытыми руками, с потрескавшейся кожей на пальцах и ногтями с темными каемками на краях. — В следующей газете, батя, все будет наоборот, — громко сказал он отцу.

Кирасир толком не расслышал, что сказал ему сын, однако ему показалось, что тот упомянул о каком-то заведующем, поэтому и ответил:

— Что мне твой заведующий, отвечай, почему гаврильские вас обскакали?

Делать нечего, и Иван, зная, что в данном случае так не отделаешься, стал растолковывать, почему и как так получилось, что гаврильцы вырвались вперед по севу яровых:

— Во-первых, я сказал не заведующий, а следующий. Во-вторых, пока мы перегоняли два агрегата с третьей бригады на Семеновские поля, — кричал он на ухо отцу, — они и выскочили вперед. Сегодня же ночью эти два агрегата начнут сев — и к утру мы их не только догоним, но и перегоним.

— На Семеновские? — переспросил Кирасир.

— На Семеновские.

Старик даже руками себя по коленям хлопнул с досады:

— Зачем же с Семеновских, когда спокон веку с Вороньих бугров начинали?..

— А уж это агрономшу спросить надо, — сказал он.

— Что агрономша. Баба и есть баба. — Старик так расходился, что трудно было его чем-либо унять.

— С Семеновских начинают. Виданное ли дело, чтобы с них когда начинали, — сокрушался он, с досады хлопая себя по коленям.

Рано утром, когда Иван ушел на работу, — старик засобирался в правление колхоза, к председателю.

— И куда тебя несет, — ворчала Пантелеевна, — не оклемался еще как следует, а туда же, куда и люди…

— Молчать! — командовал Кирасир. — Я кто? — и тут же разъяснял: — Я — старшина гвардейский, всю империалистическую прошел. А ты кто? Вымя коровье — вот кто…

Вымя коровье было самым ругательным выражением у Кирасира, и Пантелеевна всякий раз, когда он так ее называл, только кривила в улыбке свои тонкие сухие губы.

Кирасир отыскал свою неизменную палку, вырезанную из красной орешины с загогулиной на конце, побрился сыновьей электробритвой и, по случаю выхода на бригаду, надел новую сатиновую рубаху. Шел он по улице не по-над дворами и заборами, а посредине, чтобы видеть всех встречных, а также чтобы и его видели все.

Как ни рано вышел из дому Кирасир, а бригадиры и иной руководящий состав колхоза от конторы уже разошлись. Еще издали увидел он, как Егор Егорович, председатель, садится в машину и шофер — Мишка Фонин бежит козлом с порога, чтобы, значит, ехать в поле.

— Стой! Стой! — закричал Кирасир, размахивая костылем.

Мишка-козел обернулся на крик, нагнулся к окошечку кабины, что-то сказал председателю и показал рукой в сторону приближавшегося Кирасира.

Председатель тоже вылез, стал смотреть в его сторону, махнул рукой шоферу, дескать, глуши мотор.

— Это что же значит, — начал Кирасир издали, тяжело дыша и забыв поздороваться, — это как же понимать, дорогой Егор Егорович, гражданин хороший… Почему же вы с Семеновских полей начинаете, когда спокон веку с Вороньих бугров начинали?..

Выражение недоумения на строгом лице председателя сменилось улыбкой.

— Вон ты что, Аким Герасимович. А я-то думал, ты предлагаешь колхозу выпускать счетно-электронные машины.

— Не шути. Слыханное ли дело, мил человек, чтобы вот так-то.

— Гм, в самом деле. Полина Васильевна, — обратился председатель к полной широколицей женщине, стоявшей тут же у порога. — Что там у нас с этими буграми?

— Так под пары ведь пускаем их.

— Тьфу ты, я и запамятовал было.

И тут Егор Егорович стал разъяснять Кирасиру, что Вороньи бугры оставляют под чистые пары, потому-то и начинают с Семеновских полей.

Старик и слушать не хотел, твердил свое.

— Что ж это, в прошлом годе — пары, и в позапрошлом, и ноне?..

— Да ты что, Герасимыч? — вступилась за председателя Полина Васильевна. — Пары-то были там четыре года назад, если не больше.

Кирасир не унимался.

— Вот что, — прокричал ему на ухо председатель, — сейчас я еду туда, в ту сторону, на месте и разберусь. Ежели что не так — исправим, — пообещал он, улыбаясь.

— Это совсем другое дело, — согласился дед Гончар, — это вовсе иной калинкор…

Председатель уехал, агроном скрылась за дверью, так как ее позвали к телефону, и Аким Герасимович, довольный тем, что сам председатель будет разбираться с Вороньими буграми и Семеновскими полями, — зашагал обратно к дому.

«За ними за всеми глаз да глаз нужон, — думал он вслух. — Оне нонче такие, что слушать не хотят. А зря… Однако Егорыч мужик с понятием. Сразу смекнул, в чем дело. Вишь — укатил на бугры-то…»

Кирасир вышел на пригорок, откуда открывался вид на поле. Он остановился, надвинул на глаза, картуз и стал смотреть. Вдаль он хорошо видел. А видел он необозримые пашни, дорогу, поднимающуюся вверх к Гаврильскому перевалу.

Чернеющим вороньим крылом раскинулись поля распаханного чернозема, и слегка курились они дымкой тающего тумана. А над ними — бездонно голубело высокое небо с неподвижными кучевыми облаками.

И там, где-то далеко-далеко, сливаясь у самого горизонта, манила вперед эта зовущая даль. И в ней, в этой дали чудилось ему и его прошлое время, и еще больше то, что будет завтра, что будет всегда извечным, нерушимым, постоянным. Как это солнце, что огромным багровым диском поднималось из-за пашни, чтобы освещать и обогревать неиссякаемым огнем вечную землю.

Обида

Судьба будто нарочно так накрепко связала их жизни, что шагают они вместе вот уже шестой десяток лет. И надо же было так случиться, что родились они в один и тот же год, даже в один месяц. Разница тут лишь в двух днях. Егор Пронин родился пятнадцатого марта, а Степан Ганин семнадцатого.

Сложилось так, что призывались они вместе и служили действительную в одной части, даже в одном и том же подразделении. Потом воевали. Тут, правда, бывало всякое. До ранения Егора они со Степаном были вместе, а после, когда одного перевели в другую часть, на соседний фронт, — пути их разошлись. Зато после войны, когда, волею той же судьбы, им довелось вернуться в родное село Пешино, — жизнь их снова слилась в единое целое, благо что жили они рядом друг с другом: были соседями, а к тому же еще и кумовьями.

На селе еще с довоенных лет их прозвали братьями, хотя, разумеется, ни в каком родстве они не состояли. Сначала это прозвище произносилось с некоторой долей иронии и за глаза, а со временем все к этому попривыкли, даже сами Пронин и Ганин. Отпала сама по себе и эта самая ирония, осталось одно лишь нарицательное значение прозвища.

Мало ли в селе Егоров и Степанов? А тут назвали: брат Степана, — ясно, что речь идет о Ганине. Теперь даже сами эти два неразлучных друга скорее машинально, чем сознательно, но речь свою часто строили примерно так: «Здорово, брат Степан», — говорил один. «Доброго здоровья, брат», — отвечал другой. Или: «Погодка нынче никуда не годится: дожди и дожди, — плохо, брат Егор…» — «Чего же тут хорошего», — соглашался Степан.

Прежде чем сказать несколько слов о зарождении этой трогательной необыкновенной их дружбы, необходимо хотя бы коротко обрисовать внешний вид героев. Тут-то как раз и придется столкнуться с определенными трудностями. Дело в том, что герои наши внешне мало чем отличаются друг от друга.

Конечно, проще всего было бы описать их, если бы один из них был бы высок, а другой, скажем, низок и толст; у одного были бы усы, а у другого усов этих не было; один любил бы при разговоре жестикулировать, а другой не только бы не размахивал руками, а и говорил бы в год раз по обещанию. Конечно, тогда было бы куда проще.