А тут предложение заведовать отделением — на что он с готовностью и большой радостью согласился.

Калюжный сидел в кабинете и рассматривал «истории болезней», когда к нему вошла медсестра и положила на стол несколько новых бумаг.

— Это которые вчера поступили, — пояснила она.

Заведующий бросил взгляд на бланки, заполненные зелеными чернилами. «Смирин Дмитрий Степанович», — прочитал он на верхнем.

— Что такое? — удивленно поднял брови Калюжный, когда посмотрел второй бланк, на котором было выведено: «Илюхина Наталья Васильевна».

Павел Петрович откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, и ему представились друзья его далеких школьных лет. Митрия он помнил довольно смутно, особенно Федора. А вот Наталью Илюхину, Наташку из седьмого «Б», что была заводилой среди своих девчонок, а была она к тому же неуемной хохотушкой, что, однако, не мешало ей «прорабатывать» их, ребят, на комсомольском бюро за «нерадение» на уроках, — видел, как будто это было сейчас.

Вот он видит ее растерянное, но все равно красивое лицо. Светлые большие глаза полны неподдельного юношеского гнева и упрека, крутой излом тонких бровей:

— Эта святая троица: Смирин, Калюжный и Лыков нам порядком надоели. Предлагаю за нарушение дисциплины и срыв урока им выговор с занесением в учетную карточку…

А вот другое время, иные дни… Солнечный зимний полдень. Сверкающий снег на солнце слепит глаза. Их восьмой класс вместе с двумя седьмыми на лыжной вылазке. Перешли пойму речки-безымянки, поднялись на меловое взгорье Лысого бугра под самый Корабельный лес. Влево — пологий спуск, который тянется почти до самых Починок, а вправо — крутой обрыв. Посмотришь — дух захватывает…

Паша Калюжный стоит на самом краю обрыва. Смотрит вниз — дрожь берет.

Наташка показывает глазами на него и что-то шепчет подругам — девчонки хохочут.

— Катись! — командует она.

И опять раздается дружный смех…

От жгучего чувства гордости и обиды пересохло во рту, молниеносно промелькнула в голове мысль: «держать надо вкось…»

Ра-а-з!.. И он отталкивается так резко и потому неожиданно, что девчонки, в том числе и она, не успевают даже ахнуть. И — яростный свист в ушах. Дважды он чуть не падает, но чудом удерживается на ногах и вздыхает наконец полной грудью, когда высота уже позади. И вот что значит успокоиться: не успел развернуться у подножья горы, как чуть было не упал уже на ровном месте. Припал-таки коленкой на мгновенье к сухому снегу. Глянул вверх и увидел там фигурки школьников. И хотя различить их не мог — знал, что среди машущих руками была и она, Наташка. «Знай теперь, что Пашка Калюжный не из робкого десятка…» — распирало его грудь радостное волнение.

Обход Калюжный начинал сегодня нарочно с четвертой палаты. Ему не терпелось увидеть школьного товарища, а еще больше узнать о ней, но он откладывал встречу эту напоследок. В ее палату он решил зайти в последнюю очередь. У него было такое, еще не совсем ясное глубинное чувство, что к встрече этой так сразу он не совсем готов. Надо было хоть некоторое время, чтобы настроить себя на нужный лад. «Хихоньки да хахоньки Илюхиной Наташеньки…» — всплыла вдруг откуда-то из тайников памяти строка из наивных юношеских его стихов, написанных им о ней в те далекие дни.

Смирин искренне обрадовался такой неожиданной для него встрече.

— Неужели Калюжный?.. Сколько же лет…

— Прошло немало, — улыбнулся Павел, усаживаясь на койку к Смирину.

— Сколько зим и лет? Да-а, немало!..

— Ну, как ты жив-здоров?

Митрий стал рассказывать о своей жизни, о работе, о семье.

Калюжный согласно кивал головой, а потом спросил:

— А сюда как попал?

Митрий рассказал все. Он говорил, а Калюжный ловил себя на мысли: «Скажет ли тот о Наталье или нет?» Но Митрий сказал, сказал и то, как они вместе сюда попали, напомнил, что она была на Дальнем Востоке, даже некоторые подробности о ее неудачном замужестве…

Калюжный взглянул на часы:

— Мне пора. Обход…

— Выпиши ты меня отсюдова, — взмолился Митрий. — Я же ведь никакой не больной. Угар прошел, а рука и плечо — заживет как на собаке. Не впервой…

Калюжный заулыбался.

— Ладно, долго держать не станем. Заходи ко мне после двенадцати, там и поговорим, договоримся обо всем.

Было уже около половины двенадцатого, когда Калюжный в сопровождении лечащего врача подошел к палате, где лежала Наталья. Открылась дверь, и он зашагал вправо к первой койке, так как увидел на ней пожилую женщину, которая полусидела с газетой в руках. Спросил о ее состоянии. Женщина что-то отвечала, но он почти не понимал смысла сказанного ею. Привычными были и вопросы и ответы.

Лечащий врач, в белом колпаке и таком же белом халате, со стетоскопом на шее, уточнял и когда больная поступила, и какие произведены анализы, перечислял компоненты лечения, упомянул об эффективности препаратов. Но все, что он говорил Калюжному, ему казалось, что все это он уже слышал и вчера, и позавчера, и много, много раньше. Павел Петрович смотрел в противоположную сторону, там лежала как-то боком молодая женщина. «Она», догадался он, заметно волнуясь.

Чуда не произошло. Больше того — Наталья его просто не узнала. Вернее, узнала не сразу. После обычных вопросов и таких же обычных ответов сопровождающий Калюжного врач давал такие же привычные пояснения. А Павел Петрович смотрел не на больную, а в «историю» ее болезни, боясь все еще почему-то взглянуть на нее. Наконец взгляды их встретились. В глазах ее, таких же светлых, он уловил любопытство, сменяющееся чувством удивления.

— Вы… Павел Калюжный?..

— Он самый, — подтвердил Павел Петрович, подыскивая слова, — один из самых недисциплинированных учеников восьмого класса.

Наталья слегка побледнела:

— Вот так встреча. Кто знал, что так вот…

— Ни трагедии, ни тем более даже беды никакой не случилось, — нарочито бодрым голосом проговорил Калюжный. — Ну-ка-те, дайте взглянуть…

Он приоткрыл простыню с плечей Илюхиной, щелкнул пальцами:

— М-да, промокание… Когда меняли повязочки?

— Только что позавчера.

— Температура?..

— Тридцать семь и четыре.

— Так-так, чем мы тут пользуем? — листал Калюжный историю болезни. — Та-а-к… Полюглюкин — хорошо, так — чемодез, плазма… Чередуете с кровезаменителями — хорошо.

— Беспокоит нас, Павел Петрович, давление.

Калюжный как-то безразлично взглянул на собеседника. Он задумчиво уставился в бумаги и, казалось, не слушал врача. Наконец он повернул голову, потрогал рукой промокшие повязки.

— Меня беспокоит эта мокрота. Давайте, пожалуй, снимем. Передайте, чтобы прежде чем снимать, обязательно смочили повязки как следует новокаином, и — пригласите меня. Будет все в порядке, — ободряюще посмотрел Калюжный на Наталью, выходя из палаты. — Мы — вернемся…

С того дня все чаще и чаще стал бывать в палате, где лежала Наталья, заведующий отделением. И не потому, конечно, что Илюхина была самой тяжелобольной. Поначалу разговор их был коротким, сухим, а постепенно перерастал в длительные беседы, какие случаются у людей когда-то близких, а потом надолго потерявших друг друга и снова встретившихся. Калюжный больше рассказывал о себе, чем спрашивал о ее жизни, о чем он знал кое-что со слов Митрия. Он посвящал ее в подробности своих студенческих лет, работы в далекой Якутии, жизни в Сибири, рассказывал о трагедии, которую пришлось пережить четыре года назад…

Часто беседы их перемежались с рассказами о событиях неизвестных друг для друга, с воспоминаниями, связанными взаимным участием в школьных делах далеких юношеских лет. Начиналось это обычно с неизменного:-«А помнишь…»

— А помнишь, — светлея глазами, говорила Наталья, — когда ты съехал с Лысой горы, что у Корабельного леса?

— Как же, помню…

— Страшно было?..

— Сейчас не помню, наверное.

— А стихи какие мне писал?

— Грешен, писал…

Однажды, во время перевязки, Калюжный был в каком-то особенно приподнятом настроении. Он осмотрел ожог и, прищелкивая пальцами, сказал: