Таким образом, было бы ошибкой рассматривать «ленинградское дело» как рутинную, локальную чистку, ограниченную к тому же группой высших и средних руководителей, входивших в состав ждановской группировки. Уничтожив наиболее авторитетных деятелей, закрыв путь к служебному продвижению целому ряду их подчиненных или единомышленников и запугав остальных, Сталин пресек становление нового психологического типа, сформировавшегося в годы блокады Ленинграда и не допустил воплощения в жизнь его идеалов. Приходится с сожалением констатировать, что этот удар став смертельным для «метафизики Ленинграда» – но, по всей видимости, не Петербурга.

С переходом от тоталитарной идеологии к постепенно смягчавшейся «деспотии номенклатуры», кое-что удалось восстановить, а многое – возвести заново. Так, в 1957 году был открыт Музей истории Ленинграда, часть экспозиции которого была посвящена событиям блокады. В том же году, знаменитая сине-белая надпись вернулась на стену дома 14 по Невскому проспекту, снова напоминая, что было время, когда из-за артобстрела эта его сторона была наиболее опасна для прохода. В 1960 году был открыт «траурно-триумфальный» ансамбль Пискаревского мемориального кладбища; за ним последовали и другие мемориальные комплексы. Ленинградская интеллигенция приняла вполне достойное участие в демократических преобразованиях «хрущевского десятилетия» – но не стала ни их инициатором, ни движущим центром. Кабинеты партийных и советских органов, вузовских кафедр (в особенности связанных с преподаванием общественных наук) и творческих союзов в большинстве своем занимали лица, пришедшие в них на волне «ленинградского дела», либо же получившие тогда урок на всю жизнь. Поддержание «ленинградского духа» становилось все более частным делом – и, как следствие, в жизни города стали неотвратимо нарастать черты провинциальности. С таким багажом наш корабль и вошел в шторма перестройка.

Петербургские немцы в начале XX века

Петербургские немцы составляли заметную часть населения столицы. К началу XX века, их число превышало 50 тысяч человек, что составляло примерно 3,5 процента жителей Петербурга. Через десять лет, численность немцев снизилась на 3 тысячи человек, что, в связи с общим ростом населения столицы, сократило их долю до уровня приблизительно 2,5 процентов. Большинство исследователей указывает на сплоченность, издавна относившуюся к числу доминант коллективной психологии немецкого населения Петербурга. К обширной благотворительной и просветительной деятельности, традиционно осуществлявшейся на базе религиозных, по преимуществу лютеранских общин, начиная со второй половины XIX столетия добавились ассоциации иностранных подданных. В этот период они составляли примерно четвертую часть в общем числе петербургских немцев. Несколько позже стали образовываться объединения, поставившие во главу угла не гражданство, но общее ощущение принадлежности к миру германской культуры («Deutschtum»). Крупнейшим из них стал основанный в 1906 году «Санкт-Петербургский Образовательный и благотворительный союз» («St.-Petersburger Bildungs– und Hilfsverein»). С самого начала основатели Союза подчеркивали свою принадлежность российской цивилизации и стремление служить благу России.

С разрешением деятельности в России политических партий, предпринятым в соответствии с манифестом царя от 17 октября 1905 года, немцы приняли довольно активное участие в политической жизни и, в частности, в деятельности Государственной Думы. Известно, что в некоторых партиях – к примеру, в составе «партии октябристов», представлявшей в первую очередь интересы крупной промышленной и торговой буржуазии – были образованы «немецкие группы». На территории Прибалтийского края, где немецкое дворянство продолжало в силу так называемых «административных отличий» пользоваться значительными привилегиями, остзейскими немцами была образована Прибалтийская конституционная партия со штаб-квартирой в Риге. Несколько позже, под ее эгидой сформировались Конституционная партия в Эстляндии, Монархически-конституционная партия в Курляндии и другие немецкие политические объединения. Все они в основном придерживались «октябристского» направления.

Тенденция к русификации, характерная для правительственной политики начиная со времен Александра III, проводилась ничуть не более строго, чем, скажем, германизация подданных Германской империи, и встречалась российскими немцами с пониманием. Их образцовая преданность царю и отечеству, подтвержденная многочисленными примерами, стала почти аксиомой. В целом ряде случаев, патриотизм немцев даже превосходил русский, поскольку был глубоко осознанным. Немцы с гордостью напоминали, что либретто гордости русских патриотов – оперы М.С.Глинки «Жизнь за царя» с завершающим ее знаменитым хором «Славься» – было написано настоящим остзейским немцем, Егором Федоровичем Розеном (по рождению, собственно, ревельским бароном Георгом фон Розеном). До девятнадцати лет юный Георг не знал русского языка и объяснялся единственно по-немецки! Лишь поступив в Елизаветградский гусарский полк, он поставил себе задачу овладеть основным языком своей родины – и сделал это так хорошо, что стал недурным и весьма плодовитым русским поэтом. По мнению некоторых современников, стиль его изобиловал «смешными германизмами», однакоже А.С.Пушкин благожелательно относился к творчеству барона и даже ставил его в пример Кукольнику и Хомякову. Примеры патриотизма российских немцев легко умножить.

К началу ХХ века, петербургские немцы были близки к формированию и осознанию себя как особого российского субэтноса. Кроме того, с ростом числа смешанных браков, укреплялась тенденция к ассимиляции этой общины. Нужно заметить, что в этих, особо благоприятных условиях немецко-русского культурного взаимодействия, некоторые немецкие традиции перенимались культурой Петербурга и даже входили в ее «золотой фонд». Характерные примеры составляют рождественская елка и гуляние накануне Иванова дня, отмечавшие важнейшие для немцев даты «макушки лета» – и, соответственно, зимы.

Как отмечают историки, вплоть до тридцатых годов XIX столетия, обычай устраивать рождественскую елку был ограничен у нас почти исключительно домами петербургских немцев. В течение следующих двух десятилетий, он все с большей охотой перенимался в домах русских петербуржцев среднего достатка, и уже отсюда постепенно распространился в провинции. В 1852 году, в Петербурге была с большим успехом устроена первая публичная елка, после чего увлечение ею приняло прямо-таки лавинообразный характер. «Еловое дерево, украшенное свечами, конфетами, блестящими игрушками, серебряными нитями, хлопушками, яблоками и мандаринами, становится символом грядущего, чаемого великолепия, своего рода райским древом жизни», – верно заметил М.М.Эпштейн. Рождественская елка была принята русским народом, в особенности детворой, с таким умилением и радостью, что источник заимствования был очень скоро забыт.

В петербургском контексте, слияние обеих культурных традиций приобрело особенно гармоничную форму, благодаря счастливой идее И.А.Всеволожского и М.Петипа поставить на сцене Мариинского театра в 1892 году балет «Щелкунчик». Источник сюжета – прекрасная сказка Э.Т.А.Гофмана – дал повод уже в первой постановке воспроизвести обычай устраивать елку в той канонической форме, которую он принял в Германии. Ну, а гениальная музыка П.И.Чайковского придала этой милой затее черты подлинной новогодней мистерии. С тех пор у нас утвердился обычай «водить детей на „Щелкунчик“» в дни зимних каникул. Мы написали последнюю фразу почти механически. Между тем, всего через четверть века после премьеры балета, вожди победившего пролетариата отправили рождественскую елку «на свалку истории». Весь христианский мир продолжал собираться у деревца, вкусно пахнувшего хвоей и свечами, поднимать бокалы шампанского и водить хороводы с детьми. Только в России выросло поколение, не представлявшее себе, что такое рождественская елка.

Как помнят читатели старшего поколения, елку вернул детворе лишь в середине 1930-х годов один из видных политических деятелей того времени, кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б) товарищ Павел Петрович Постышев, заслуживший тем самым ее благодарность на долгие годы. Елка была установлена прямо на Дворцовой площади, тогда носившей имя М. С. Урицкого. Дерево было, согласно полузабытой к тому времени традиции, украшено игрушками, а рядом с ним, к полному восторгу малышей, был поставлен громадный киоск в виде головы брата Черномора из «Руслана и Людмилы». Внутри головы, был размещен киоск с елочными игрушками, которые можно было купить через окошко, прорезанное во рту^[1]. Оговоримся, что елка была возрождена в рамках принципиально нового мифологического контекста – а именно, празднования Нового года, не имевшего никакого отношения к старому христианскому празднику.