«Фюрерство» «светлейшего» продолжалось несколько месяцев. За эти месяцы через его комитет прошло несколько тысяч русских.

С первых дней войны я вёл в порядке совместительства амбулаторный приём в бесплатной русской амбулатории на улице Оливье де Серр. Во дворе этого дома в помещении консьержа «светлейший» и открыл сейчас же после вступления в Париж гитлеровских дивизий свой комитет. Поэтому я имел возможность несколько раз в неделю наблюдать за жизнью этого учреждения.

На маленькой асфальтированной площадке двора всегда была такая толчея, что мне иной раз трудно было пробраться в свою амбулаторию.

Через открытые летом и осенью окна занимаемого комитетом помещения было слышно непрерывное щёлканье пишущих машинок. В первой комнате сидели секретари «светлейшего» и машинистки. Здесь оформлялись документы для отправки завербованных рабочих. Работники умственного труда Гитлеру не требовались. Среди посетителей комитета их не было.

Во второй комнате за столом, крытым зелёным сукном, восседал сам «светлейший». Он подписывал приносимые ему бумаги, а в перерыве громогласно проповедовал всегда одно и то же: какой мир на земле и в человецех благоволение воцарится, когда всеми государствами будут управлять императоры, цари и короли…

Позади этого апостола монархизма на стене висели два портрета — царя Николая и Гитлера, украшенные двумя флагами — старым трёхцветным царским и фашистским со свастикой.

Ранней весною 1941 года по «русскому Парижу» распространился слух, что на смену полулегальному «фюреру» пришёл официально назначенный оккупационными властями «настоящий фюрер» — полковник Владимир Карлович Модрах. «Светлейший», узнав об этом, кинулся в гестапо и пытался там доказать свои права на «фюрерский» трон. С ним не стали разговаривать. Он ушёл из гестапо подавленный и униженный. По дороге он с жаром объяснял каждому встретившемуся ему на улице русскому, что при наличии монархического строя во Франции и Германии ничего подобного с ним не случилось бы. Комитет на улице Оливье де Серр прекратил своё существование.

Новый «фюрер» поставил дело управления белоэмигрантским миром на широкую ногу. Он обосновался в ранее занимавшемся им и его женою особняке на улице Бломе, узкой улочке всё того же «русского» 15-го округа.

Ещё до войны семья Модрахов привлекала к себе внимание военных кругов «русского Парижа» своим образом жизни, далеко не обычным. У Модрахов были деньги. На эти деньги задолго до войны они открыли в своём особняке ателье художественных абажуров. Как шли дела абажурного предприятия, никто в точности не знал. Может быть, совсем не шли. Безбедная же жизнь в особняке, возможно, объяснялась тем, что туда текли какие-то доходы совсем другого происхождения, а абажуры предназначались не столько для того, чтобы защищать ими глаза клиентов от слишком яркого света, сколько с целью скрыть от этих глаз истинную деятельность супружеской пары.

В первые месяцы 1939 года, тотчас после начала «странной войны», мадам Модрах явилась в управление РОВСа и заявила, что, движимая чувством гуманности, решила организовать общедоступную столовую для чинов РОВСа, причём устанавливает для них всё из тех же чувств невиданную и неслыханную цену: за обед из трёх блюд — 3 франка. За такую цену пообедать в Париже даже и в довоенные времена было невозможно.

Всё в этой столовой было странным, как и сама «странная война», которая в то время велась. Посетители прямо с лестницы попадали в одну из бывших зал ателье с моделями абажуров по углам. Официантов не было, каждый обслуживал себя сам. Клиент за 3 франка получал такую обильную еду, которая во всяком другом месте обошлась бы по тем временам в 20 франков. Мадам Модрах, позабыв на время об абажурах, поочередно подсаживалась то к одному, то к другому столику и с очаровательной улыбкой заводила беседу: сначала — о качестве борща, котлет и киселя, потом — о войне, о Франции, о гитлеризме, об их, клиентов, чаяниях и прогнозах. К вечеру у неё накапливался богатый материал о том, чем живет и что думает парижская белая эмиграция…

Столовая просуществовала несколько месяцев и закрылась столь же внезапно, сколь незадолго перед этим открылась.

Управление по делам эмигрантов разместилось в модраховском особняке по улице Бломе очень широко. Оно заняло все залы и комнаты, где до того помещались ателье и столовая. На дверях появились дощечки с обычными для каждого «солидного» учреждения надписями: «Кабинет начальника управления», «Заместитель начальника», «Генеральный секретарь», «Без доклада не входить» и т.п.

В особо важных случаях посетители допускались в кабинет самого «фюрера». Он держался с ними очень холодно и сухо и всячески старался подчеркнуть своё превосходство над всем белоэмигрантским миром. Ему в те годы было около 50 лет. По специальности он был раньше, кажется, инженером.

22 июня 1941 года застало его на этом «высоком» посту. Всем белоэмигрантам, являвшимся за получением различных справок, было предложено сообщать о себе паспортные сведения и попутно дать в обязательном порядке подпись в том, что он «добровольно» включается в начатую Гитлером «священную борьбу против мирового зла — коммунизма». Если же кто-либо откажется подписать требуемое, то разговор будет короткий…

Эмигранты очень хорошо знали, что именно в этом случае последует, робко жались под перекрёстным огнём нескольких пар глаз модраховских сотрудников, дрожащей рукой подписывали то, что от них требовалось, и поспешно удалялись из этого филиала гестапо. Но желающих на деле включиться в «священную борьбу» среди них, к счастью, оказалось немного.

Первое известие о сброшенных на родные города и сёла гитлеровских авиационных бомбах совершенно переродило белоэмигрантскую психологию. Подавляющее большинство вчерашних противников Советской власти порвало с прошлым. Об этом — в следующей главе.

Не успел Модрах зарегистрировать и половину парижских белоэмигрантов, как эта процедура была неожиданно отменена по приказу того же гестапо. По-видимому, уже в те дни гестапо решило переделать всю систему надзора и перейти к другим формам управления «русским Парижем». Через несколько дней после этого появился приказ о смещений Модраха и назначении на должность «фюрера» русской белой эмиграции Жеребкова.

Для белой эмиграции настали особенно трудные времена. Гестапо с первых же дней после гитлеровского нападения на СССР убедилось в существовании в среде большинства русской эмиграции мощной волны вспыхнувшего патриотизма и отхода от прежних антисоветских позиций. В городах Южной Франции лакействовавшее перед Гитлером правительство Петена дало распоряжение об аресте всех без исключения русских эмигрантов. Все они в целом были взяты органами гестапо под подозрение. Явно «неблагонадёжных» хватали и отправляли в гитлеровские лагеря смерти.

Жеребковские сатрапы рыскали по эмигрантским квартирам и проверяли, нет ли в них каких-либо признаков «крамолы», нет ли антигитлеровской литературы; интересовались, чьи портреты и фотографии висят на стенах, и т.д.

Права всех довоенных учреждений выдавать эмигрантам какие-либо справки были у них отняты и сосредоточены в руках Жеребкова. Была официально объявлена регистрация всех без исключения русских, находившихся на территории Франции. Управление по делам русской эмиграции перешло в помещение, занимавшееся ранее представителем Лиги наций по тем же делам американцем, неким господином Паном. Оно превратилось в большое учреждение, занимавшее два этажа дома в аристократическом квартале 16-го округа на улице Галлиера (впоследствии, после Победы, там поместился Союз советских патриотов).

Жеребков был типичным представителем категории политических пройдох и авантюристов, внезапно появлявшихся на белоэмигрантском горизонте. В описываемые годы ему было не более 25–30 лет. За границу он попал с родителями, будучи ребёнком. К моменту совершеннолетия он находился в Германии и получил там германское подданство. Во Франции его хорошо знали в балетных кругах: он подвизался в качестве танцовщика преимущественно в дансингах и частично в оперных предприятиях.