Вне родной земли, родных людей и родной природы увял талант ещё одного большого русского художника, который в первые годы нынешнего века взбудоражил своим молодым задором и смелостью всю художественную Москву. Это — Малявин. Его «бабы» и «сарафаны» были предметом страстных дискуссий, а перед его «Вихрем», занявшим когда-то целиком одну из стен Третьяковской галереи, всегда стояли толпы посетителей.

После Октябрьской революции он некоторое время жил в Швеции. Его «русские бабы» изредка появлялись на парижских выставках и в витринах парижских художественных магазинов, но от прежнего Малявина в них не осталось почти ничего. Малявин зарубежный завял, как завяли и многие другие его собратья.

В беседе за кружкой пива с одним из своих театральных сотоварищей Шаляпин как-то обмолвился следующими крылатыми словечками о Малявине:

— Малюет он и сейчас неплохо, да только все его сарафаны полиняли, а бабы сделались какими-то тощими, с постными лицами… Видно, его сможет освежить только воздух родных полей и больше ничто…

Да, без воздуха родных полей и ежедневной и ежечасной связи с родным народом всякое искусство глохнет. История русской послереволюционной эмиграции наглядно это показала.

В эмиграции часто говорилось, что история русского искусства будто бы мягко отнесётся к русским композиторам, музыкантам, артистам, певцам, писателям и художникам, погубившим за рубежом свой талант или обезличившим его. Ведь все они будто бы в той или иной степени пробили брешь в стене, которая отделяла русскую музыку, театр, живопись и литературу от широких масс народов Запада, мало знавших русское искусство. Короче говоря, порвав вольно или невольно связь с родиной, они будто бы с честью выполнили возложенную на них историческую миссию пропаганды русского национального искусства и литературы за границей, как некогда былинный Садко разнёс по всему свету славу русской песни.

Но есть ли уверенность в том, что будущий историк, как былинный Старчище-пилигримище, не подойдёт к зарубежному гусляру, не выбьет из его рук гусли и не скажет ему грозным голосом словами былины:

Такой уверенности у автора настоящих воспоминаний нет. Полагаю, что нет её и у читателя.

В конце лета 1938 года политическая атмосфера в Европе сгустилась до предельной степени. В памятные мюнхенские дни западные «союзники» предали Чехословакию, отдав её на растерзание Гитлеру. Через несколько месяцев после этого последовала оккупация Чехословакии.

Для «русского Парижа» стало ясно, что Европе не миновать военной грозы, но ни один человек в нём не предполагал, что самые страшные громовые удары раздадутся на Востоке.

3 сентября 1939 года Франция и Англия объявили Германии войну в ответ на её нападение на Польшу. У французов она получила название «странная война». Шестимиллионная французская армия заняла оборонительные рубежи на бельгийской, германской и итальянской границах и, если не считать местных разведывательных операций микроскопического масштаба, не сделала в течение первых восьми месяцев ни одного выстрела.

Германия, разделавшись с Польшей, — тоже.

Париж погрузился во тьму и опустел. Ждали воздушных налётов. Их не было. Но все фонари на улицах были погашены, окна — затемнены. При входе в каждый дом был прилеплен бумажный плакат с надписью: Abri (убежище).

Тотальная мобилизация охватила всех мужчин до 48-летнего возраста. Все, кто не был мобилизован и имел материальную возможность, покинули Париж. Некоторые категории населения были эвакуированы в глубь страны за счёт правительства. Легковые и грузовые машины реквизированы. Из иностранцев в городе остались только дипломаты и люди, которым ехать было некуда, в их числе, за редкими исключениями, всё население «русского Парижа». Немногочисленное «второе поколение» русской эмиграции было насильственно включено во французские военные контингенты.

Старшие возрасты вплоть до 48-летнего на основании закона об «апатридах», о котором я говорил в одной из предыдущих глав, были предназначены для новых французских военных формирований, главным образом тылового профиля. Реализация этой меры была перенесена на весну 1940 года, но фактическое её осуществление не состоялось вследствие неожиданного финала «странной войны».

Начиная с 10 мая 1940 года — даты вторжения германских армий в Бельгию и Голландию — война перестала быть «странной».

В сорок четыре дня всё было кончено.

Шестимиллионная французская армия, не оказав в основной своей массе сколько-нибудь серьёзного сопротивления, сдалась на милость победителя. Занимавшие «неприступную» «линию Мажино» два миллиона французских солдат сложили оружие, остававшееся в течение всех предыдущих месяцев войны почти без употребления.

14 июня 1940 года немцы вступили в Париж. Через несколько дней после этого Франция капитулировала.

В последние два дня перед вступлением германских войск в столицу Франции население «русского Парижа» попряталось по своим норам. Выходить на улицу стало опасно: объятые ужасом жители французской столицы, устремившиеся в количестве нескольких миллионов человек к южным парижским заставам, были охвачены шпиономанией. Появление на улице иностранца было равносильно поднесению зажжённой спички к бочке с порохом.

Французская буржуазия привыкла считать, что во всех несчастьях, постигающих её самое и всю «прекрасную Францию» в целом, всегда виноваты «поганые иностранцы». А такого по своим размерам несчастья, как события лета 1940 года, Франция ещё не знала за всё своё тысячелетнее существование.

После этого станет понятным, как могли себя чувствовать иностранцы.

В эти дни французская буржуазия вспоминала то, о чём ей не следовало бы забывать все предыдущие 25 лет, а именно что в первую мировую войну Франция была спасена русскою кровью и что в будущем без помощи Советского Союза, дружественного Франции, её существование всегда будет непрочным.

Двадцать пять лет подряд Советский Союз был для французской буржуазии ненавистным «русским медведем», лишившим её дивидендов по русским облигациям и акциям. Она пренебрегла дружбой страны, спасшей её и всю Францию от кайзеровского порабощения, ненавидела её и осыпала проклятиями. Нужны были невероятные страдания и унижения всего французского народа, чтобы эта буржуазия опомнилась.

Из произведений художественной и мемуарной литературы, посвящённой описанию Парижа и Франции тех дней, советский читатель уже знает, что в тот момент взоры всех 40 миллионов французов и француженок обратились на Восток.

В те дни весь «русский Париж» облетели переделанные каким-то досужим эмигрантским поэтом строфы лермонтовского «Бородина». Они были на устах, кажется, у всех без исключения русских эмигрантов и с иронией и убийственной верностью передавали мысли и чувства нескольких десятков миллионов французов и француженок:

Шумный, бурлящий и кипящий в мирное время Париж обезлюдел. В городе осталась, может быть, одна десятая часть его населения. Улицы опустели. В подворотнях робко жались и перешептывались консьержки. Небо было затянуто густыми чёрными облаками: горели хранилища нефти и бензина.

Утром 14 июня на улицах французской столицы появились зелёно-голубые мундиры офицеров и солдат гитлеровского вермахта.

Я жил в то время на улице де ля Кавалери, в двух минутах ходьбы от Марсова поля, на одном конце которого был расположен выстроенный ещё при Наполеоне военный городок и Французская военная академия, на другом — подпирающая небо знаменитая Эйфелева башня.