Около входа в академию медленно расхаживал германский часовой. Громадный сквер, занимающий всё Марсово поле, был совершенно пуст. На шпиле Эйфелевой башни развевался флаг со свастикой.

К полудню началось вхождение в Париж главных сил наступающей гитлеровской армии. Оно продолжалось до вечера.

Население «русского Парижа» высыпало на улицы. Оно не чувствовало себя в опасности и видело в гитлеровской армии, разгромившей Францию в 44 дня, свою «избавительницу».

Русские белоэмигранты никогда не любили Францию. Она, как это читатель знает из предыдущих глав, была и осталась для них чужой страной, к её судьбе они относились совершенно безразлично. Более того, большинство встретило молниеносный её разгром с нескрываемым злорадством.

Эта на первый взгляд совершенно нелепая и непонятная для стороннего наблюдателя психология имела в действительности некоторые причины, заключавшиеся в том невыносимом положении подавляющего большинства русской эмиграции, о котором я говорил в предыдущих главах.

Причины, но не оправдание, тем более что внешние формы проявления этого злорадства порою переступали все пределы допустимого…

Оказавшись в бедственном положении, они винили во всех своих горестях и невзгодах прежде всего тот новый строй, установившийся у них на родине, который лишил их былых богатств и привилегий. Но бедствия и невзгоды они испытывали уже не на родине, а в чужой для них Франции. Своё негодование по этому поводу они распространяли на всех французов, не умея, да и не желая различить трудовой народ от господствующих классов. Этим, разумеется, они никак не могли завоевать симпатии французов, тем более что во Францию они нахлынули незваные, непрошеные трудовым народом этой страны.

Покинув свою собственную родину, эти эмигранты не обрели новой и не хотели понимать, что отнюдь не заслуживают того уважения, на которое претендовали без всяких к тому оснований: ведь в любом обществе вполне закономерно сторонятся (чтобы не сказать хуже) тех людей, которые пренебрегли своей родиной — какая бы она ни была! — и не стесняются всячески её поносить, как это делали белоэмигранты.

Появление во Франции войск германского вермахта возбудило в «русском Париже» не только злорадство, но и совершенно бредовые фантазии. Воспалённое воображение рисовало заманчивые картины: гитлеровцы без помощи русских эмигрантов, конечно, не обойдутся… Они раздадут им ответственные посты по управлению французскими делами…

Звериного оскала фашизма «русский Париж» не разглядел. Гитлеровского «Майн кампф» там не читали. Будущего нападения фашистской Германии на их родину никто не предвидел…

Шли недели и месяцы, но никакой раздачи ответственных постов эмигрантам не последовало.

Правда, начался приём русских в германские вспомогательные организации, обслуживавшие вермахт, и в гражданские учреждения. Но это было предложение работы исключительно на самых низших ступенях служебной лестницы германской оккупационной машины. Тем не менее для нескольких тысяч человек из населения «русского Парижа» эта работа была действительно избавлением от вполне реальной угрозы голодной смерти, так как вместе с военным разгромом Франции всю хозяйственную, торговую и промышленную жизнь страны охватил паралич.

Десятки тысяч эмигрантов остались без всяких средств к существованию. Только безработных русских шоферов в Париже было больше тысячи. Ни у кого из них не было никаких запасов — ни денежных, ни продовольственных, ни вещевых. Продавать и разбазаривать было нечего.

Многие тысячи их бросились в «Arbeitsamt»[17], впервые же дни приступивший к найму чернорабочих для отправки в Германию. Громадные залы реквизированного оккупантами дворца на набережной д'Орсэй со штофными обоями, узорчатыми дверями и позолоченными потолками наполнились толпами безработных иммигрантов — русских, марокканцев, алжирцев, индокитайцев. Французы туда не шли.

На улице Оливье де Серр, в самом центре 15-го, «русского» городского округа, новоявленный «фюрер» русской эмиграции во Франции «светлейший князь» Горчаков со своей стороны тоже открыл бюро по найму рабочих для отправки их на германские фабрики и заводы. В течение очень короткого срока в Париже не осталось ни одного русского безработного.

Шли месяцы. Гитлеровцы прилагали все усилия, чтобы наладить экономику Франции и поставить её себе на службу. К Франции была применена политика «ухаживания». Никто во всём мире не понимал, что это означает. Знали об этом только сам Гитлер и его ближайшее окружение. Гитлеровский план нападения на Советский Союз — «план Барбароссы» — был уже готов. Нужно было обеспечить тыл на Западе, чтобы ринуться весною на Восток.

К осени 1940 года парижская жизнь во многом изменилась по сравнению с июньскими днями. Несколько миллионов парижан вернулись в родной город. Перемирие было давным-давно заключено, французские вооружённые силы — распущены. Гражданское управление перешло в руки престарелого маршала Петена, с первых же дней взявшего на себя роль гитлеровского лакея. Столицей Франции стал город-курорт Виши. Юг и юго-запад страны остались неоккупированными. Из Лондона подавал по радио свой голос французский генерал де Голль, обещавший французам вернуть Францию такой, какой она была до 1 сентября 1939 года. Французские «деловые люди» слушали, перешептывались, надеялись, что кто-то их спасёт, а тем временем потихоньку… торговали с оккупантами: les affaires sont les affaires (дела остаются делами).

Париж покрылся сетью комиссионных магазинов, в которые вконец разорившиеся обыватели и рантье относили картины Клода Моне и Коро, золотые табакерки, бронзу, фарфор, гобелены, старинное оружие и серебро, редкие книги, стильную мебель. Всё это в большей своей части уплывало в Германию, в меньшей — попадало в руки новоявленных миллионеров, в несколько недель разбогатевших на поставках различных материалов для армии своего противника и векового врага.

Пусть гитлеровский сапог давит «прекрасную Францию», ведь «дела остаются делами»!

Представители крупной буржуазии шли ещё дальше.

Мне пришлось услышать в годы оккупации из уст одного крупнейшего французского промышленника следующее:

— Пусть лучше Гитлер, чем эта дрянь (при этом он показал рукою на сновавший по улице рабочий люд).

Это высказывание не было единственным, и уста, его произнёсшие, не были одинокими.

В те страшные годы я убедился в том, что международная солидарность представителей финансовой олигархии всех стран есть нечто вполне реальное и вопиющее по своему потрясающему цинизму. Патриотизм для этой немногочисленной группы человеческих существ есть понятие несуществующее.

Но, говоря об инертности французского мещанина в период гитлеровской оккупации, того самого мещанина, который безучастно сидел, сложа руки и ожидая избавления с Востока, я не могу умолчать о движении Сопротивления и о той героической подпольной борьбе, которую вели с захватчиками французские коммунисты. Борьба эта не будет забыта свободолюбивыми народами. Имена героев, павших в неравной борьбе, окружены ореолом бессмертия вместе с именами тех, кто в грозную годину развязанной Гитлером мировой бойни был их сотоварищами по оружию и кто решил исход войны.

О движении Сопротивления и о подпольной борьбе французских коммунистов написано много и в исторических исследованиях, и в мемуарах, и в художественной литературе. Возвращаться мне к этой теме излишне. Отмечу только, что на всём протяжении войны в «русском Париже» о движении Сопротивления говорили мало. Все целиком были захвачены грандиозными событиями на Востоке и именно оттуда, и только оттуда, ждали исхода войны.

Среди парижских нуворишей, в несколько месяцев составивших на поставках вермахту миллионные состояния, было вкраплено и несколько эмигрантских имён, ранее никому не известных.

Допустим, что вермахту срочно нужно несколько миллионов карманных зеркалец для бритья, зубных щёток и карандашей для раздачи офицерам и солдатам; германскому Красному Кресту понадобились сотни тысяч тарелок, вилок и ножей для открываемых в Париже солдатских клубов и столовых; интендантству требуются парусина, кожа для подмёток, мыло, фанера и многое другое.