Применить свои специфические способности по отношению к эмигрантским врачам в довоенный период «великий пакостник», конечно, не мог. Зато он полностью проявил их, лишь только в Париж вступили гитлеровские войска. Он обивал пороги всех оккупационных учреждений, ездил в Берлин, подавал докладные записки о необходимости мобилизации «в планетарном масштабе» всех находящихся за рубежом русских врачей, доказывал, что только он один может произвести эту мобилизацию и что всех мобилизованных нужно отдать ему в полное и безоговорочное подчинение.

В чёрном мундире организации Шпеера, он шантажировал русских врачей своими якобы особыми связями с гитлеровской верхушкой и угрожал им, размахивая упомянутой выше грамотой германского верховного командования на Украине. С Жеребковым он был в дружеских отношениях.

Официально Лукашевич занимал должность врача одного из подразделений организации Шпеера, дислоцированных в Ангиене, городке-курорте под Парижем. Но по своей неспособности вести какую-либо врачебную работу вне путей мошенничества он все свои служебные обязанности возложил на подчинённых ему фельдшеров, показывался на службе один или два раза в неделю, а остальное время проводил у себя на парижской квартире, находившейся в богатых кварталах 16-го округа на улице де ля Тур, окружённый кипами настряпанных им самим доносов, докладных записок, проектов и т.д. Он сумел убедить немецкое начальство в том, что на него как на «последнего главного военно-санитарного инспектора русской армии» историей возложена какая-то особая миссия. Оккупанты не стали разбираться, в чём, собственно, эта миссия заключалась, но охотно отпустили ему печатавшиеся без всякого обеспечения так называемые «оккупационные марки» на оплату трёх машинисток, покупку пишущих машинок, столов и канцелярских принадлежностей. Из раскрытых окон его квартиры раздавался непрерывный стук машинок, у подъезда стояли военные автомобили, в двери поминутно входили и выходили вермахтовцы, шпееровцы и гестаповцы. Вскоре молва о его тёмной деятельности разнеслась по всему 16-му округу. Общественное мнение квартала считало его виновником периодически проводимых гестапо арестов среди населения.

Когда пришёл час расплаты, «великий пакостник» бежал из Парижа вместе с гитлеровской армией. После разгрома фашистской Германии он перекинулся к американцам и снова начал без конца строчить свои челобитные — на этот раз американскому командованию — о «тотальной мобилизации зарубежных русских врачей» и необходимости создать для него пост главного военно-санитарного инспектора и начальника всех этих врачей.

Когда американские лагеря для «перемещённых лиц» растаяли, он остался не у дел и начал писать в Париж отчаянные письма своим однополчанам с мольбою о помощи. Кому-то из них удалось добиться для него разрешения на возвращение в Париж.

Лукашевич вернулся в Париж, но показываться на глаза жителям своего квартала и в местах эмигрантского скопления, конечно, не мог из-за вполне реальной угрозы расправы со стороны жертв его пакостничества. Он скитался с места на место на самых отдалённых окраинах Парижа, пока в один прекрасный день не был опознан на улице кем-то из жителей 16-го округа. Тут же на месте он был арестован и препровождён в тюрьму Фрэн.

Тёмная личность «великого пакостника» была хорошо известна большинству населения «русского Парижа». Весть о его аресте быстро распространилась, все ждали громкого судебного процесса — было это в первый год после Победы, когда Франция беспощадно расправлялась со всеми, кто в годы войны и оккупации перешёл в лагерь оккупантов. Каково же было изумление русских парижан, когда они через несколько недель узнали, что Лукашевич выпущен на свободу, а следствие по его делу прекращено. Тем не менее оставаться в Париже ему после всего вышесказанного было нельзя. Он выхлопотал разрешение на въезд в Аргентину и в 1946 году скрылся с парижского горизонта.

Но своего «пакостничества» Лукашевич не оставил.

В 1947 году, незадолго до моего отъезда из Парижа, мне попался на глаза номер новой парижской реакционной газетки (название её выпало у меня из памяти), издававшейся на русском языке на средства Ватикана. В ней был напечатан «призыв к совести всего мира» какой-то образовавшейся в Буэнос-Айресе организации с очень длинным и замысловатым названием, что-то вроде «лиги защиты от советского террора перемещённых лиц, насильственно отправляемых в Советский Союз». Под этим призывом стояли подписи трёх лиц, возглавлявших «лигу». Среди них — подпись доктора Григория Александровича Лукашевича.

Послевоенная международная политическая атмосфера создала исключительно благоприятные условия для проявления специфических «талантов» всякого рода «великих пакостников». Не мудрено, что Лукашевич быстро всплыл на поверхность международного политического болота и нашёл применение своим пакостническим способностям.

XV

Трансформация эмиграции. «Перемещённые лица». «Невозвращенцы»

В предыдущих главах мне неоднократно приходилось упоминать, что дата 22 июня 1941 года была тем поворотным моментом, когда произошло крушение старой белоэмигрантской антисоветской идеологии и родились новые настроения, приведшие эмигрантов к долгожданному возвращению на родину. Говоря это, я должен ещё раз подчеркнуть, что просоветские настроения существовали среди проживавших за рубежом русских и раньше, но они охватывали сравнительно небольшой круг лиц и носили неоформленный характер. Эти люди числились эмигрантами формально и никакого участия во всех политических неистовствах и беснованиях не принимали.

Когда же грянул гром войны на родной земле, то в самой гуще «настоящей» эмиграции вспыхнуло пламя патриотизма. Прежние антисоветские настроения были отброшены в сторону. Для подавляющего большинства стало ясным, что русский народ и Советская власть неотделимы друг от друга, что они вместе защищают родные рубежи и охраняют честь, достоинство и независимость родной земли. И не только защищают сейчас, но и будут защищать в веках.

Страдая за свою родину, это в один миг перерождённое большинство одновременно глубоко страдало и от сознания своего бессилия чем-либо помочь родине в годину выпавших на её долю испытаний. За каждым шагом этого большинства неустанно следило гестапо в лице жеребковских молодчиков. Тайная их агентура проникла во все эмигрантские сообщества, объединения и группы. Париж был нафарширован провокаторами всех мастей, говорившими на всех языках Европы.

И всё же какие-то пути для посильной борьбы с агрессором, нахлынувшим на родную землю, у этой части эмиграции нашлись.

Одни вступили в ряды французского Сопротивления. Многие из них геройски пали под пулями оккупантов.

Другие помогали образовавшемуся с первых же дней гитлеровского нападения на Советский Союз парижскому русскому подполью кто чем мог: продовольствием, одеждой, лекарствами, врачебной помощью.

Третьи с риском для собственной жизни прятали в своих убогих жилищах бежавших из гитлеровских лагерей смерти или с принудительных работ советских узников и депортированных из Советского Союза подростков и девушек.

По вечерам, собираясь группами у уцелевших радиоприёмников, они затаив дыхание слушали сводки, передаваемые тайными радиостанциями всех стран антигитлеровской коалиции, а иногда если выпадало счастье, то и сообщения из Москвы. Они испытывали глубокое горе при отступлении Красной Армии и величайшее ликование при её победах.

В те грозные годы советски настроенные люди «русского Парижа» как-то научились быстро угадывать единомышленников в окружающей их среде. Заводя сначала робко разговор на волновавшую всех тему о положении на фронте и озираясь по сторонам, они по тону, мимике, жестикуляции своего случайного собеседника безошибочно определяли образ его мыслей. В этих беседах у них взаимно крепла вера в конечную победу, сколь бы печально ни было в данный момент положение на фронте.

Невесёлую картину являл собою в те годы Париж. Квартиры не отапливались, не подавалось электричество; питание состояло из ячменного хлеба, брюквы и скудного количества макарон; обуви, белья, одежды нельзя было достать.