— Разберитесь и доложите! — приказал подполковник.

Супрун вскочил на ноги, а танк, взрывая землю, вырвался из-за бугра. Сделав еще несколько разворотов по переднему краю противника, он на той же бешеной скорости направился в свое расположение, чуть левее НП комбата.

— Ну наконец-то, Корж! — воскликнул комбат, глядя, как танк, приближаясь к НП, сбавил газ, а когда оказался рядом с ним — резко затормозил. Вслед за лязгом гусениц хлопнул башенный люк. Из него показался Юхим. Соскочив в снег, он бросился к Супруну, сгреб его своими медвежьими лапами и, прижав к себе до хруста костей, отпустил.

— Вот он! Больше не пальнет! Мы его повернем против фрицев. Пусть теперь попробуют!.. — рассмеялся отчаянный моряк.

Комбат все еще не мог справиться с волнением, а когда оно несколько улеглось, спросил:

— Как же это ты его полонил?

Корж лукаво усмехнулся.

— Говорил вам, что обдурим фрица. Так и сделали. Забрались на танк, постучали по башне, и мой корешок позвал по-немецки. Когда люк открыли, пришлось первым отблагодарить того, который без пароля поспешно отозвался, ну а потом уже остальных. Всего четыре патрона. А дальше дело ясное… Техника — она везде техника. Не зря закончил школу мотористов. Наука пошла впрок. Стартер, газ, рычаги — дело понятное…

— Вот чертяка! А мы тут… Сам понимаешь…

7

Пока наступление развивалось успешно и госпиталь после непродолжительных остановок скачками продвигался вслед за войсками, Зине казалось, что она вот-вот догонит своих. «Вот удивится Степан. Он непременно произнесет свое «елки зеленые» и, как всегда, станет протирать свои очки». Она тешила себя этими мыслями, полагая, что оттуда будет легче связаться и с Заикиным. Но в последнее время обстановка на фронте так изменилась, что нарушился всякий ритм и в госпитале: то он оставался неподвижно стоять на одном месте, то с большим трудом продвигался по бездорожью в течение нескольких дней, не развертываясь, то перемещался лишь на два-три десятка километров куда-то в сторону и, надолго застревая в колонне, пропускал войска. А однажды ночью, поднятый по тревоге, он даже поспешно попятился назад. Теперь, после мучительного движения, его остановили в большом селе и уже вторую неделю не трогали с места. Поток раненых непомерно возрос.

Зина догадалась, что на фронте что-то стряслось неладное, да и от раненых иногда слышала, что «фриц вновь взбесился, лезет напролом». И хотя все больше чувствовала она заботу со стороны Александры Васильевны, тоска и душевная тревога не отпускали ее.

Третьего дня вечером, расплакавшись, она заявила, что возвратится в полк, к своим.

— Не могу здесь привыкнуть!

После этого разговора Александра Васильевна еще в течение двух дней пыталась ей доказать, что их госпиталь тоже фронтовой и что спасать прибывающих сюда людей — тот же бой, но, не добившись своего, сдалась.

— Ладно, поезжай!

Тепло простившись с Александрой Васильевной, Зина рано утром уехала с попутной машиной к линии фронта.

Ехали долго, но все же добрались до того перекрестка, где машина в составе своей колонны должна была поворачивать на север, а Зине надо было резко свернуть в южном направлении. Оставшись на перекрестке, Зина растерялась: «Теперь куда?» Поколебавшись, пошла вперед. Беда заключалась в том, что никто, к кому она обращалась, не мог сказать, в каком направлении ей надо искать дивизию.

Нередко ей казалось, что вот они, тылы дивизии, но каждый раз приходилось разочаровываться. И все же однажды ночью, выйдя на большак, она встретила машину полевой почты из дивизии Булатова. Сопровождал почтовую машину пожилой старшина Михаил Иванович.

Усадив девушку в кабину между собой и шофером, старшина толкнул шофера:

— Давай поспешим.

Машину бросало из стороны в сторону, а к полуночи погода стала резко меняться: западный ветер сменился колючим северо-восточным. Машина сбавила ход. Мотор перегрелся, из радиатора вырывались струйки пара.

Зина забеспокоилась. Она переживала, что машина может остановиться совсем. «Темная ночь, степь. Вокруг ни одной хатки», — думала она с тревогой в душе.

Чтобы не видеть, как, медленно продвигаясь, машина все глубже зарывалась в снег, Зина перестала смотреть в лобовое стекло. Сидя с закрытыми глазами, она начала вспоминать о маме и дедушке, твердо веря, что они живы и она их когда-нибудь да встретит. Отца своего Зина представляла очень смутно. Видела его обычно таким, каким сама себе создала в воображении. В ее памяти о нем сохранилось лишь то, что он был высокого роста и очень красивым. Этим она втихую гордилась. Ей казалось, что лицо у него должно быть жестким, с упрямым подбородком и твердым взглядом. Мама воображалась ей с заплаканными глазами, такой, какой видела ее в последний раз у бабушки перед поездкой куда-то далеко в Сибирь, на поиски отца. А что с дедушкой? Он тогда так и не догнал их. Стало быть, не удалось ему уйти из Слонима, Зина вздрогнула, представив себе, что может случиться с ее дедушкой, оставшимся на захваченной фашистами земле. «А возможно, ушел он в партизаны, коммунист ведь, еще с гражданской войны».

Вскоре на дороге выросли такие снежные сугробы, что машина совсем застряла. Сколько ни пытался шофер вырваться из снежного плена, его старания были безуспешны: ни покачивания, ни резкие рывки, ни прогазовки, — ничего не помогало. Машина оседала все глубже и глубже. Наконец, отчаявшись, шофер заглушил мотор.

— Все кончено, товарищ старшина. Сели на оси. Без посторонней помощи не выбраться.

Старшина выскочил из машины.

— Бери лопату да откапывай колеса, а мне давай топор, пойду искать валежник. Помощи здесь не дождаться.

Зина вздумала пойти со старшиной, но как только выпрыгнула из кабины и сделала несколько шагов, комья жесткого снега с такой силой хлестнули ее по лицу, что у нее перехватило дыхание. Она закашлялась и с трудом возвратилась назад в кабину.

Некоторое время спустя Зина заметила промелькнувшего в пурге в той стороне, куда ушел старшина, согнутого человека. «Он это, Михаил Иванович», — воспрянула она духом, надеясь, что теперь-то удастся машину вытащить. К сожалению, старшина, потеряв в снегу топор, вернулся всего лишь с несколькими хворостинами.

Принесенные ветки были втиснуты под задние колеса, но машина, продолжая буксовать, с места так и не стронулась.

Выругавшись, солдат заглушил мотор и, навалившись грудью на баранку, недовольно засопел.

Старшина не смог подняться в кабину. Прислонившись плечом к борту кузова, он продолжал тяжело, со свистом дышать.

По багровому синюшному лицу Зина догадалась, что старшине требуется срочная медицинская помощь, что он задыхается, но она для этого ничем не располагала.

Старшина понял Зинино беспокойство, оглянувшись в ее сторону, проговорил:

— Мучает грудная жаба. Задыхаюсь.

Вместе с солдатом Зина помогла старшине подняться в кабину.

— Говорил вам, Михаил Иванович, не следует ехать по этому бездорожью, так нет, все свое. Вздумали напрямик, где ни одной живой души, — назидательно выговаривал солдат.

— Хватит тебе, Артем. И без тебя тошно, — отозвался старшина, а заметив, как Зина вздрагивает всем телом, снял с себя полушубок.

— Завернись в него. Помоги ей, Артем. Согревшись и засыпая, Зина услышала, как старшина распорядился:

— Иди, Артем, ищи тылы, а мы будем ждать. Да смотри не заблудись.

— Ничего, товарищ старшина. Сапоги дорогу знают, — пошутил солдат, выпрыгивая из кабины в пургу.

8

Захваченный у противника танк, продолжая греметь заглушенным двигателем, время от времени вздрагивал, как загнанная лошадь. «Куда бы его, дьявола, теперь пристроить?» — думал о танке комбат Супрун, слушая рассказ Юхима о том, как ему удалось за какие-то минуты перемолотить гусеницами не только оборону противника на большом участке переднего края, но и полностью раздавить одну минометную батарею, которая доставляла немало беспокойства нашей обороне. «Конечно, было бы совсем неплохо оставить его где-нибудь в центре боевого порядка. Такое его расположение вполне обеспечило бы не только надежное наблюдение за всем передним краем противника, но и прицельный обстрел и пулеметным и пушечным огнем его любой точки от фланга до фланга. Но самое важное то, что бойцы увидели бы своими глазами, что не так страшен черт, как его малюют, что даже самого черта можно вон как обуздать». С другой же стороны, комбат несколько опасался. «Разберется фашист и начнет дубасить по нас так, что не сосчитаешь потерь. Люди-то почти без укрытий».