– Ты что? Конь какой! На манеж вывести, публика бы ладоши отбила.

– То-то и оно, на манеж. – Возьми, замажь. Стёпка взял у него изо рта кисть, капли белил посыпались на пол.

– Зря! Всем коням конь!

– Картинка, Стёпа, вышла, а не икона святая. Не заладилось письмо и в другой, и в третий раз. Умом понимал, как надо писать. Ясно представлял образ святого Георгия на иконе, что видел в музее. Изобразил его безымянный иконописец со светлым ликом, истончёнными руками и ногами, и конь под ним белоснежный был, ровен и бесстрастен. Не в мышцах, не в ярости и страсти победы, в немощи являлась сила Победоносца, в духе Божественном, смирении и вере.

Под его же кистью святой Георгий выходил разудалым казаком на коне. Видя и понимая свои просчёты, Гриша торопился, переписывал, добавлял в члены коня и всадника аскезы, усмирял движение. Получалась будто из жести вырезанная фигурка. Свитый же кольцами дракон, огнедышащая пасть с клыками и кровавым глазом рождали страх за святого всадника.

– Не загрыз бы этот дракон Святого, – усомнился и Стёпка, толокшийся за спиной. – Нарисуй ему копьё с оглоблю, чтобы пузо наскрозь, тогда он точно сдохнет…

– Святой Георгий и конь его – это кара Божья, молния небесная, Стёпа, – толковал ему Григорий. – Они не сами по себе, они посланцы горнего мира на брань со змеем. Гад, которого Господь обрёк ползать по земле на персях, есть сборище всех страстей и душетленных пакостей. Он хочет растлить наши души, превратить жизнь в бессмыслицу, кровавый хаос, торжество зверя. Разумеешь?

– Вроде, – Стёпка в смятении обеими руками чесал затылок. – Когда говоришь, всё понятно, а к вечеру сливается.

– Вот ты бы на дракона если с копьём скакал, – не отступал Григорий. – У тебя бы страх, злость на лице выступали, а лик святого бесстрастен и конь его спокоен. Они – небесные гонцы Бога.

– Я бы с лошади сорвался.

– Да я же к примеру говорю, – горячился Григорий. – И краски сами радостные, пурпурный плащ на святом всаднике, белоснежный конь, луч копья возвещают победу и любовь.

– А как лучом змея заколешь? – Стёпка моргал круглыми преданными глазами. – Эдак ты без конца будешь перерисовывать. У двух кистей черенки уж переел. Губы опять потрескались. Не забыть на ночь жиром барсучьим смазать.

– Свет горний, радость красок, Стёпа, никак не уловлю. Выходит, во мне духа высокого нету.

– Горний – это когда солнышко из-за гор выходит?

– Может, и так.

– Утром на восходе гляди и рисуй. На другое утро ещё в сумерках Стёпка вывез его на коляске за околицу. Было тишайшее летнее утро, когда былинка не колыхнётся, когда пташка боится трепетом крылышек разъять божественную тишь. Замирают тогда в человеке грехи, «ныне и прежде соделанные», утихают все муки и скорби. Сделавшаяся детской душа слышит глас Божий. И восходило над землёй красное солнце, пели птицы, раскрывались под теплыми лучами цветы…

Солнце-то, как плащ у святого на иконе, – шептал в изумлении Стёпка. – А вон тебе копья светоносные сквозь ветки летят…

Григорий молчал, боясь словами рассеять давно позабытую светлую детскую радость. Сиял глазами.

Стёпка замолкал, чувствовал. Радостными молитвами взлетали к небу песни жаворонков.

– Гляди, гляди, – Стёпка запрокинул голову. – Не туда смотришь. В-о-он. – Ткнул пальцем в небо, где ходил орёл. – Узнал, похоже, нас. Над нами кружится.

Григорий глядел на парившего в небе двуглавого, пока не заломило шею. Ждал пока высохнут слёзы, но они текли и текли по щекам. Стёпка отвернулся, стесняясь их утереть. Сам шмыгал носом.

…Через сорок дней поста и молитвы Григорий напишет образ святого Георгия Победоносца, поражающего змея. Икону поставят в церкви. Никто не обратит внимания на облачную прозрачность святого всадника и присущее горным вершинам сияние в окрасе коня. Заметят, будто лик святого на иконе напоминает отца Василия. Поговорят и перестанут.

Новый ХХ век в небе над Петербургом обозначила комета с багровым, будто сочившимся кровью, хвостом. Висела долго, то размытая облаками, то страшно явственная, будто иззубренный нож гильотины. Спириты и чревовещатели на папертях и в великокняжеских салонах шептали страшное про моря крови…

…Каров-Квашнин и Мария Спиридоновна ещё в начале осени переехали из Самары в Петербург. На явочную квартиру в этот раз пришли поврозь. Хозяин в зелёном одеянии с фалдами наотлёт оглядел их неподвижно-жёлтыми глазами филина и провёл в гостиную с высоченными, прямо для голубиного лёта, потолками. Десяток молодых людей в сюртучках и студенческих тужурках, разбившись на кучки, говорили и смеялись. Среди гостей была всего одна девушка в чёрном до полу платье с врождённым выражением ожидания карих глаз. С появлением Марии Спиридоновны она смеялась громче и хмурилась суровее. А та, в пику советам Карова, одетая в дорогое модное платье, с бриллиантами, смотрелась вызывающе. В её тени Каров держался глубокомысленно-скромно. Ждали Азефа. Женской интуицией Мария Спиридоновна чуяла этого человека, как чует волка лошадь. Предупреждала Карова не иметь с ним дел. В глазах молодых людей ей виделась красная ковровая дорожка для главаря бомбистов, сотканная из легенд и басен.

– Теперь никого не будут ссылать в Сибирь, – бравируя своей осведомлённостью, говорил стриженый под горшок молодец в рыжем с искоркой пиджаке. – Почему? Из-за пуска Транссибирской магистрали. За Урал на жирные чернозёмы везут битком набитые составы крестьян. И вот, чтобы не засорять крестьянское болото дурными элементами, то есть, нами, царь подписал указ об отмене сибирской ссылки. Так что Туруханск нам не грозит. – Молодец хохотнул. – Станут гноить в тюрьмах на местах.

– …Она Жанна д'Арк! Героиня, – визгливо убеждала всех в центре другого кружка девушка. – В Петропавловке её изнасиловали тюремщики. В этом вся причина.

– Твоя Ветрова просто психопатка. Нормальная женщина, даже изнасилованная, не станет обливать себя керосином из лампы и поджигать.

– Кто, ты, Рудольф, чтобы судить её…

– Издатель Суворин пустил по этому поводу каламбур: «Горючего у нас сколько угодно».

– Свинья он и мерзавец, – крикнула девушка, оборотясь на Марию Спиридоновну, будто та была Сувориным.

– Это его газета в репортаже с коронации написала, что на голову царя надели «ворону». А в следующем номере извинилась, де следует читать «на голову царя воздели не «ворону», а «корову»?

«Это вам не разговоры про салотопни и цены на песок», – Мария Спиридоновна, как наркоман кокаиновую дорожку, втягивала нервную взрывчатую смесь, рассыпанную в репликах, спорах, взглядах. Каровская идея покушения на царя рождала чувство превосходства над всеми собравшимися.

– С нами бы эта Ветрова могла, уходя из жиз ни, громко хлопнуть дверью, – вялый глуховатый голос заставил всех разом смолкнуть и обернуть ся. В углу в кресле сидел похожий на застывшего в янтаре паука Азеф. Никто не видел и не слышал, как он вошёл, будто материализовался из воздуха.

В который раз Мария Спиридоновна подивилась его полной отстранённости от других. Гости бросились к нему, и случилось удивительное. Янтарь расплавился, паук обернулся весёлым рубахой-парнем. Жал руки, хохмил. Когда подошёл к Марии Спиридоновне, глаза его зажглись непритворной радостью. Обнял Карова. Потребовал вина. Филин в зелёном на цыпочках полетел исполнять пожелание гостя.

– У меня есть идея, как добраться до самодержца, – нагнулся к Азефу Каров. Тот откинулся в кресле, опять притворившись мёртвым пауком. Мария Спиридоновна глядела на него не отрываясь. Ведь только что двигался, искрился…

– Она знает. – Каров перехватил взгляд Азефа в сторону Марии Спиридоновны. – Мы можем поговорить не здесь?

– Филин, – завозился Азеф, – твой кабинет свободен?

Каров глазами позвал Марью Спиридоновну следовать за ними. Азеф поморщился, но возражать не стал.

– Все прежние покушения строились на бомбе и револьвере, – заговорил Каров, как только за крылась дверь. – Верно?