– Ах, Ники, он вынужден самоутверждаться в своих глазах такими способами. Помнишь, как он приказал дежурному офицеру прыгнуть в пруд при мундире… Я в отчаянии. Эта его болезнь… Я обрекла его на муки. – Императрица, закрыв глаза руками, быстро вышла из кабинета. Государь поглядел ей вслед. Вид вздрагивающих от рыданий плеч больно отозвался в его сердце. По опыту он знал – в таком состоянии лучше оставить её одну. Перекрестился широким крестом: «Благослови, Господи, и помози ми грешному совершити дело мною начинаемо во славу Твою…», – сел за стол, склонился над бумагами.

…На другой день, на утренней молитве, государь возвёл глаза к иконостасу и будто встретился взглядом с Николаем Чудотворцем, глядевшим на него с нерукотворной иконы. В ясном и простом, как вода, взгляде святого государю почудился бессловесный ответ, чем помочь наследнику. Утром, после завтрака, когда дочери, наследник, доктора, воспитатели вышли из-за стола и они остались вдвоём с Александрой Феодоровной, он вернулся к разговору о сыне. При первых же его словах лицо императрицы пошло красными пятнами[37].

– У меня возникло желание познакомить Алексея с человеком, от рождения лишенным рук и ног, – как всегда ласково и твёрдо сказал государь. – Казалось бы, он с детства в безысходном положении, но…

– Ники, милый, боюсь, такое знакомство омрачит жизнь Алёши ещё сильнее, – перебила супруга императрица. – Он так добр. Расстроится, станет его жалеть… Нет-нет, не надо этого делать.

– Не спеши с выводами, – государь аккуратно отёр салфеткой усы. – Этот человек пишет иконы зубами. С цирком объехал всю Россию. Крепок телом. Ясен умом. А главное, чем важен его пример для Алексея, он не чувствует себя ущербным…

– Ты добрый ангел, Ники. – Императрица, наконец, улыбнулась. И, как всегда, в такие минуты государь залюбовался её прекрасным лицом. – Мы предложим ему написать портрет Алексея. В процессе написания он будет с ним общаться. Ты так хотел?

– Я велю написать портрет нашей семьи, – ответил довольный государь. – Тем более, ты так хотела.

– Я? Не припоминаю.

– Мы с тобой молились, и я тебе рассказал историю нерукотворной иконы Николая Чудотворца. Ты сказала, что, когда у нас будут дети, мы пригласим того изографа написать портрет семьи.

– Ники, я вспомнила, – императрица чмокнула мужа в щёку. – Конечно, приглашай. Ты знаешь, Алексей очень любит подражать старшим. Он теперь не ест белый хлеб. А вчера заявил: «Я люблю капусту, кашу и чёрный хлеб, как мои солдаты…». Оказывается, он накануне обедал в полку с офицерами и спросил, почему они не едят белый хлеб. Ему сказали, белый хлеб – только для девиц… Государь засмеялся, взглянул на часы:

– Мне пора, Sunni. Пётр Аркадьевич Столыпин пришел с докладом. С Алексеем, когда он взойдёт на трон, им будет не так легко, как со мной. Когда-нибудь это будет Алексей Грозный.

– Секунду, Ники, – на лице императрицы проступил румянец. – Все эти амфитеатровы, дувидзоны, суворины опять как с цепи сорвались на Григория. Вновь смакуют выдумку о хлыстовских радениях нашего друга. Ты сам мне говорил, официальное расследование подтвердило, что это всё клевета и домыслы щелкопёра. Зачем Антоний[38] назначил новое расследование? Не в угоду ли Николаю Николаевичу, который ревнует Григория, будто он – твой советник… Надобно остановить…

– Извини, Алекс, меня зовёт мой долг, – император вышел.

«О, Боже, как он терпелив и великодушен. И как одинок. У него не осталось верных единомышленников. – Императрица прижала ладони к горящим щекам. – Да поможет ему Господь».

…Столыпин уже ждал в приёмной. Как всегда свежий и твёрдый лицом. Безукоризненный мундир плотно облегал его сильную фигуру с развёрнутыми плечами. И только всевидящий взгляд государя разглядел затаённую на дне серых глаз боль.

– Как себя чувствует дочь? – спросил он. Неделю назад на даче премьера народовольцы устроили страшный взрыв, погубивший два десятка человек. Тяжело была ранена дочь Столыпина.

– Теперь лучше, ваше величество, – тот спокойно встретил внимательный взгляд государя. – Я приглашал к ней Распутина. После его молитв ей стало легче. И даже после этого считаю нужным заявить вашему императорскому величеству, что своим неблаговидным поведением Распутин бросает тень на царскую фамилию. Его каждый шаг, каждое высказывание становятся достоянием либеральной прессы. Факты и ложь смешиваются в адский коктейль. Мною составлен по этому случаю доклад.

– Хорошо, Пётр Аркадьевич, оставьте его мне. – Государь выдержал паузу. – С ними и святой пошатнётся. Сам царь Давид согрешал, но каялся.

– Ваше величество, если будет на то ваше соизволение, я отправлю Распутина с глаз долой в Покровское[39].

– Это ничего не изменит, – государь махнул рукой. – Читали вы жития святых?

– Частью, ведь это около двадцати томов.

– А знаете вы, когда день моего рождения?

– Как я могу не знать? Шестого мая.

– Праздник какого святого в этот день?

– Не помню, ваше величество.

– Иова многострадального. – Государь поник головой. Столыпин смешался. Обречённость в голосе императора отозвалась в его сердце болью.

– Слава Богу! Царствование вашего величества завершится со славой. Ведь Иов, претерпев самые ужасные испытания, был вознаграждён благословением Божьим и благополучием.

– У меня, Пётр Аркадьевич, более чем предчувствие, у меня в этом глубокая уверенность, я обречён на страшные испытания, но не получу награды здесь, на земле. Сколько раз я применял к себе слова Иова: «Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне… Быть может, для спасения России нужна искупительная жертва… Я буду этой жертвой. Да будет воля Божья…».

– Но, государь, позвольте… В этот момент дежурный офицер доложил, что комендант дворца, генерал Воейков, просит срочной аудиенции.

– Простите, ваше величество, и вы, господин председатель, – генерал поклонился, с трудом сдерживая улыбку. – Там наследник вышел в парк. Согласно ритуалу, по звонку колокольчика гвардейцы строятся в шпалеры, приветствуют, трубят трубачи…

– Ну так что же? – государь недоумённо вскинул брови. – К чему вы мне это рассказываете?

– Алексею Николаевичу это понравилось. Он уходит с плаца и опять возвращается, и всё повторяется вот уже в пятый раз: гвардейцы строятся, трубачи трубят…

– Так отключите колокольчик. Трубачам не играть, – государь улыбнулся своей необыкновенной улыбкой. – Когда он будет царствовать, вы ещё меня вспомните. Продолжайте, Пётр Аркадьевич. Меня волнует качество поставок провианта и амуниции для армии, – видя, что Столыпин сбит с толку его мрачной откровенностью об Иове многострадальном, мягко сказал государь.

Когда обсуждение заканчивалось, Столыпин вдруг сказал:

– Помните, ваше величество, в Нижнем на ярмарке вы чарку смирновской рябиновки пригубили? Так вот хозяин павильона, который вы изволили тогда осмотреть, – заводчик из бывших крепостных Пётр Смирнов. Головастый мужик. Знатный девиз он придумал: «Честь дороже выгоды!». «Всем министрам, да и великим князьям, этим девизом бы руководствоваться», – подумал император. Вслух же произнёс:

– Помню такого, ещё при отце Смирнов поставлял водку к царскому двору. Оно и в самом деле, честь дороже выгоды!

После ухода Столыпина он пригласил Воейкова, распорядился насчёт прибытия в царскую резиденцию самарского крестьянина Григория Никифоровича Журавина за царский счет.

Сказано царское слово, и поезд мчит Григория и Стёпку из Самары в Петербург. Сопровождает их чиновник по особым поручениям Аркадий Борисович Воронин. Чёрные глаза, чёрные усики, бородка. Молод, предупредителен, прост в обращении: «Сам государь-император изъявил желание видеть вас…».

– Меня – тоже? – Стёпка за пять лет жизни в деревне распрямился, вырос. Сделался вальяжен. Но ещё пуще привязался к Григорию. И несказанно горд был поездкой, выговорить страшно, – к самому государю-императору.