– Ники, послушай, что она говорит, – императрица тронула его за руку. – Скажи, что ты видела.

– Ваше величество, – фрейлина императрицы, красавица княжна Орбелиани вскинула на государя огромные чёрные глаза с ресницами-бабочками. – Я сама видела, над полем летал живой орёл о двух головах.

– Орёл? Может, он ожил и слетел с герба? – с усилием улыбнулся император.

– Его привезли с цирком, который даёт представление, – княжна залилась румянцем, глазами прося помощи у императрицы.

– Мне тоже говорили, – откликнулась Александра Феодоровна. – Он дрессированный. Летает и садится на макет царского скипетра.

«Какой орёл? Вороны кружат над Ходынским полем, – подумал император, но, сострадая княжне, сказал: – Да, это, действительно, чудо.

Во время парада войск боль отпустила. Но вечером на балу в резиденции французского посла опять сделалась нестерпимой. Как он не хотел туда ехать! Но хор голосов родных и придворных дружно-неумолим: «Для маркиза де Монтебло это будет удар», «Специально для бала доставлены из Парижа розы и королевские кубки», «Бал в Вашу честь», «Отсутствие Ваше породит слухи о нездоровье… Отношения… Холод… Европа…».

Под бархатные звуки оркестра, превозмогая боль в темени, государь кружится в танце с маркизой де Монтебло. В звуках плавного вальса ему чудятся стоны и плачи. С изъязвлённого незримым терновым венком царственного прекрасного чела скатываются невидимые человечьему глазу капли крови…

Наутро, обвинённый во всех грехах, государь с супругой поедет по больницам проведывать раненых на Ходынке. Из своих личных средств выделит родственникам погибших и раненым по тысяче рублей[33].

В кустах за окном всю ночь до белого света наяривал соловей. Временами боль в грудине стихала, Григорий задрёмывал и чудилось ему, будто соловей сидит на спинке его железной кровати. Просыпался, ворочался, искал положение поудобнее. Наползала тревога: «Стёпка пропал… замяли?.. Стобыков знает, в какой я больнице, сказал бы ему, сто раз бы прибежал… Не дай Бог, до смерти…». За это время Стёпка как бы сросся с ним, стал не только его руками и ногами. Бездомный, безответный Стёпка рядом с Григорием обрёл защиту и душевную опору. Проникся безбрежной к нему любовью. Прежде чем тот успевал попросить попить или достать краски, Стёпка уже делал это. Он был как воздух незаметен и необходим. Храпели, вскрикивали во сне раненые на соседних койках, шумно дышали.

Утром чуть свет началась беготня. Меняли повязки, кормили горячим завтраком. Ждали самого государя-императора. Григорию поставили на тумбочку чашку с кашей и в суете забыли покормить. Сытный запах гнал слюни. После кулеша у костра Григорий не держал во рту и маковой росинки. Мучился, но стеснялся попросить. Задремал и не видел, как от дверей рассыпались по палате врачебные халаты и офицерские мундиры. За две кровати от своей увидел вдруг знакомые по картинкам лица царя и царицы, забился, норовя встать. Император, увидев его, сделал останавливающий жест рукой, подошёл к кровати:

– Каша несладкая? Шедший следом застёгнутый на все пуговицы начальник больницы наклонился к уху венценосного гостя, зашептал.

– Откуда будешь? – спросил ласково государь.

– Из Самарской губернии Бузулукского уезда села Селезнёвки, – твёрдо, как наставляли утром, ответил Григорий, снизу вверх глядя в светлое лицо императора.

– Постой, постой, братец, не ты ли икону Николая Чудотворца Мирликийского зубами для меня написал? – государь сел на услужливо подставленный стул.

– Батюшке Вашему подрядили меня икону Александра Невского писать, тогда и Вам написал.

– Я на твою икону всегда молюсь.

– Рад, Ваше величество, что угодил, – Григорий сел, опершись о спинку кровати.

– Как же ты уцелел в эдакой давке?

– Меня борец цирковой Стобыков на плечах нёс. Да в овраге упал, придавил маленько.

– Праздник устраивали, а устроили великое горе, – сказал император.

– Казнись ни казнись, Государь, мёртвых с погоста не носят, – сказал Григорий. – Зверь в людях очнулся.

– Зверь? – император вскинул брови. Выжидающе глядел на Григория.

– Я про того, что в каждом человеке сидит, – ответил тот.

– Чем же его разбудили? – император снял фуражку, платком отёр лоб. – Как считаешь?

– Посулами, ваше царское величество. Страхом, что не достанется дармового. Все и слились все в одного стозевого зверя.

– И чем, по-твоему, его надобно смирять? – спросил император просто, будто не толклись за его спиной генералы, министры и будто беседовали они с глазу на глаз.

– Дом Духа Божественна надобно в каждой душе сотворять, – твёрдо сказал Григорий.

– А ты портреты рисовать умеешь?

– С Божьей помощью, Ваше величество. На прощанье император наклонился и поцеловал Григория в лоб. Совсем близко увидел он полные света голубые глаза, глядевшие на него с любовью. После отъезда императора из больницы в палату к Григорию потёк народ. Приходили поглядеть на убогого, с которым царь «цельный час» говорил…

После обеда прикатили в больницу Аким Никитович с Кольбергом. Принесли еды, гостинцев на всю палату. Григорию – дюжину новых рубах, мягкой кожи ботинки.

– Счастливый ты, Григорий. Сподобился, сам государь тебя поцеловал, – завидовал Аким Никитович. – На всех нас отблеск этого поцелуя ложится. В афиши впечатаем, что наш актер такой царской милости удостоился. Конкуренты от зависти усохнут. Кольберг улыбался, кивал:

– Ты, Гриша – наш талисман.

– А Стёпка где, в цирке? – спросил и замер сердцем, чуя ответ.

– Стёпка… – Аким Никитович повернулся к Кольбергу. – Ты видел Стёпку?

– Не попадался. А он с вами ходил?

– С нами. Около оврага потерялся.

– Парнишка-то ловкий, не должон пропасть, – видя, как потемнел лицом Григорий, сказал Аким Никитович. – Велю поискать. Может, тоже в больнице где. Выздоравливай, поедем афишку новую, «с царским поцелуем», закажем.

…Шли дни. Боль в грудине стихала, тоска же по Стёпке разрасталась. Думалось нехорошее. Когда приехал проведать Стобыков, Григорий упросил забрать его из больницы. В цирке встречали радостно. Накрыли стол. Аким Никитович сказал речь. Григорий вдыхал ставший родным запах цирка, слышал за стеной ржанье. Топотали о деревянный настил кони, кашлял старый лев. Пьяненький Тернер целовал Григория в плечо, нёс околесицу. Грозился избившую его жену-борчиху отдать львам на растерзание.

– Ну а двуглавый, как двуглавый-то летал? – спросил Григорий.

– Ты спроси лучше, как я страдал, – Тернер, жалобясь, смахнул пьяную слезу. – Это не голову Цезарю в пасть совать. Аким на параде кричит: «Выпускай», я клетку отпираю, а у самого руки трясутся – боюсь, улетит. Подкинул вверх, он круг над толпой дал и на перчатку вернулся. Аким озлился, запускай, такой-рассякой, кричит. Он и второй раз на скипетр не сел, испугался, народ там больно близко стоял. Кричат, свистят… Сидит вон в клети. Проведай…

При виде Григория двуглавый, дремавший в клетке, забеспокоился, закрутил головами.

– Вишь, узнал, узнал, – Тернер ухватился за прутья клетки. – Там у меня голуби, битые на льду. Щас принесу ради твоего возвращения. Пусть порадуется.

– Нету нашего Стёпы, – тихо сказал Григорий, когда Тернер отошёл. Орёл, будто соглашаясь, защёлкал клювами.

Из Москвы их цирковая труппа отправлялась в Тифлис. Григорий все эти дни искал Стёпку. Ездил со Стобыковым в Марьинскую больницу, в погребальные конторы. Читал списки похороненных в общих могилах.

– Похоже, схоронили нашего Степана безымянно, – вздыхал Стобыков. – Уж сколь контор объехали.

– Когда Мадали-ака через овраг по канату переходил, он на дереве висел.

– Сорвался, должно быть, затолкли.

…Пришёл день отъезда. Григорий в коляске сидел на перроне в тенёчке, глядел, как дрессировщик и рабочие бились с молодой слонихой Барой. И бананами её манили, и булками ситными. Бара мотала хоботом и никак не хотела подниматься по сходням в вагон. Начальник поезда грозил за задержку отправления штрафом. Метался и крыл всех подряд бранными словами Аким. Требовал Тернера. А тот как сквозь землю провалился. Нашли-таки, привели. Сонный, весь в соломе.