– Он дал мне дар писать иконы.

– А зачем иконы? Чтобы держать народ в узде, эксплуатировать его?

– Не народ, а зверя.

– Какого зверя?

– Нутряного, который живёт в каждом человеке.

– Вон ты о чём, – собеседник засмеялся, за прокидывая голову. – Мы накормим вашего зверя хлебом свободы, снимем с него узду, и он за мурлычет, – двумя пальцами Ульянов осторожно поймал всё еще ползавшую по краю фужера пчелу. Отдёрнул руку. – Дрянь, ужалила…

Огромный лебедь серебра высшей пробы будто выплывал из сумерек гостиной к дивану, где они сидели.

– Это – сон. Я так боюсь, – прошептала юная императрица. – Закричит петух, я проснусь, и всё исчезнет.

– Теперь мы с тобой муж и жена, – отвечал он, целуя её пальцы и чувствуя губами металл обручального кольца.

– Когда «Полярная звезда» унесла тебя, мир без твоих глаз, твоих слов сделался холодным. Я так страдала, в какой-то момент мне даже захотелось умереть… Господь наградил меня. Там, в церкви, под венцом, рядом с тобой. Это был сказочный сон. О, Ники, в своём красном гусарском мундире ты был как пламя. Ты был равен богам. Прости, Господи, окаянную, – она медленно и широко, как учил священник, перекрестилась. – Ники, ты не разлюбил ещё своё маленькое sunni?

– Я так счастлив, Алекс. Мы с тобой супруги. По-русски это означает – мы в одной упряжи. Понимаешь?

– О, да… – Она засмеялась грудным радостным смехом.

– Я – маленькая лошадка. Буду изо всех сил помогать тебе везти тяжёлый воз твоих обязанностей. Я так боялась упасть, когда ты водил меня вокруг, как это по-русски…

– Аналоя.

– Да. Анна-ло-я.

Они сидели и вспоминали, как в Петербурге через неделю после погребения Александра Третьего венчались в дворцовой церкви.

В жарком трепете свечей, золотом сиянии иконных окладов, окружённые толпой родственников и придворных, они были прекрасны в своём смущении. Он в гусарском малиновом мундире, она в платье белого шёлка, расшитом серебряными цветами. Бриллианты чистой воды на её шее сверкали, будто не просохшие после похорон свёкра слёзы. Плечи её отягощала мантия золотой парчи, шлейф которой несли пять юных камергеров.

В малахитовом дворце им поднесли подарок от царской семьи – огромного серебряного лебедя. После венчания императрица-мать встретила молодых на ступенях Аничкова дворца хлебом-солью. Их с головой накрыл вал поздравлений, подарков. Все жаждали засвидетельствовать юной императорской чете свою признательность. Но «и это прошло». Теперь они сидели одни, ощущая тепло друг друга, полнясь радостью ожидания.

– Будто вчера я стояла на панихиде в чёрном платье, – шептала Алекс. – Господь погрузил нас в пучину горя и скоро ниспослал нам в утешение невообразимую радость. Я так благодарна Господу Богу за счастье, которым Он меня наградил. Большего благополучия на этой земле человек не вправе желать, – её подрагивающие губы коснулись его щеки. – Ты моя жизнь, Ники. А ты, ты счастлив?

– Как бы я желал хоть на один день очутиться с тобой на безлюдном острове, – засмеялся он. – Песок, пальмы… И ни Фредерикса, никого.

– Ники, Господь любит нас, – она переплела свои горячие подрагивающие пальцы с пальцами мужа. – Пойдём, помолимся и возблагодарим Его вместе. – Они прошли в маленькую комнату, через стену от спальни. Зёрнышко огонька лампадки за колыхалось от сквозняка.

Николай Александрович зажёг свечи. Из темноты проступили лики Спасителя, Богородицы. Отсветы огоньков заскользили по золоту и серебру окладов.

– Кто это глядит на нас так ясно и прямо? – императрица указала на маленькую иконку Николая Чудотворца. – Лицом так прост, будто крестьянин.

Когда Николай Александрович рассказал, что эта икона написана безруким и безногим крестьянином, на глазах Алекс выступили слёзы:

– Написать икону, держа кисть в зубах, – это немыслимо. Ему помогает Сам Господь. Как ты сказал: нерукотворённая? Такое может только русский человек. Ники, это чудо. Ты её купил?

– Мне преподнёс эту икону в дар самарский губернатор.

– А губернатор её купил у автора?

– Нет, это дар иконописца мне. Мы хотели помолиться.

– О, да. Давай помолимся. – Юная императрица грациозно опустилась на колени. – Обещай мне, Ники, когда родятся дети, мы закажем ему нерукотворённый портрет…

Часть 3

Искушение

При Иоанне Грозном скоморохам ноздри рвали и в железа ковали. Негоже тебе, православному изографу, людей за деньги потешать, – увещевал отец Василий.

– Что с того, что казнил их. Он не одних скоморохов, он и сына родного сгубил, – не отступал Григорий. – С чего ты взял, что там одни скоморохи. Там и гимнасты воздушные, силачи, укротители зверей. Какой грех людей радовать?..

– Сковороды в аду будут твои циркачи лизать!

– Напраслину возводишь, крёстный, – упорствовал Григорий. – Я читал, при открытии цирков молебны служат и святой водой окропляют.

Разговор этот между ними случился после поездки в Самару. Чтобы отвлечь Григория от горьких мыслей, отец Василий повёз его в цирк. Может, и не уломал бы его крестник на посещение «дьявольского ристалища», не случись в его жизни нового семейного горя…

Осенью помер Никифор Журавин. А когда он был ещё в Казачьих Пределах на заработках, Афоня посватался-таки к Нюрашке Ивлевой. Век бы она за него не пошла, а тут пожар сосватал. Всё подворье у Ивлевых сгорело. В одночасье сделались побирушками. А Журавины к осени на деньги, какие за икону Александра Невского заплатили, избу сосновым тёсом покрыли, полы новые постелили. Резные наличники на окна заказали…

Дня за два до свадьбы выпил отец стакан холодной водки и глотку перехватило. В их доме свадьба гуляла, а он у соседей под тремя тулупами в трясучке лежал. В три дня свернулся. В ту осень и Даша с Семкой обвенчались.

Григорий совсем себя одиноким почувствовал. Когда в избе никого не было, за кожаную лямку зубами подымал крышку сундука, где у него лежали иконные образцы, доставал наброски её портрета. Знал, грешно предаваться унынию, а сердце не подчинялось.

Мысли всё на одно перескакивали. Видел, как ползёт по лавке таракан, на себя переводил: «А я хуже таракана, и ползти не могу…». Воробей нырнул под застреху: «…У всех свои гнёзда, один я без семьи. Под ногами у всех мешаюсь…».

Афонина молодушка сперва его жалела, услужала. А когда забрюхатела, ей кто-то возьми и скажи: ты на обрубка-то пореже гляди, а то как бы его облик на младенца не перешёл. С того часа и взялась пилить Афоню: давай избу стенкой перегородим.

Дитя народится, Грише мешать станет. Поврозь и нам, и ему сподручнее. Перекуковала ночная кукушка. Отгородились.

Отец Василий все эти перемены видел. В очередную поездку в Самару и согласился пойти с Гришей в цирк. В душе он лелеял надежду: рассудительного, выросшего в тиши мастерской крестника отпугнёт пестрота и грохот балагана. Ан не тут-то было. Гриша про всё на свете забыл, глядя, как под самый купол взлетает гимнаст в красном костюме. На манеже, в огромной кадке, вспыхивает пламя. «Почтенная публика, сейчас вы увидите единственный в мире номер: «Прыжок Мефистофеля в ад!». Фигурка из-под купола цирка красной ласточкой летит вниз и падает в бочку. Во все стороны летят брызги огня. Зрители свистят, хлопают, топочут. Скачет по арене, сваливается под брюхо лошади, под свист и улюлюканье карабкается в седло «пьяный гусар». Дикий человек, огромными волосатыми лапами рвёт цепи… Вороной красавец-конь губами ловит в аквариуме живую рыбку, переносит и выпускает в другой…

– Крёстный, ты видел, гляди, – то и дело толкал его плечом Гриша. – Как же так? Рыбу в воде руками не поймаешь, а конь губами ловит…