За столом все поздравляли Тернера, воздушные гимнастки целовали его в румяные щёки, мужчины хлопали по плечам, тянулись стаканами.

Стёпка-Мавр был при Григории неотступно. Краснел до корней волос, когда, поднося ему ко рту кусок рыбы или пирога, ронял под стол. Гриша, привыкший быть всю жизнь с Афоней, конфузился не меньше Стёпки.

И еды такой Григорий дома век не видал. Сквозь застывший тонкий лёд желтело витражными цветками заливное. Перед Кольбергом на блюде, расшеперив крылья, того и гляди взлетит, куропатка. Прижмурив глазки, «дремал» в центре стола золотистый поросёнок с колечками лука на носу. Плыл по краю скатерти, грозя шипами, остромордый осётр. Блестели ведёрки с шампанским во льду.

– Господа, друзья, – сиял золотом зубов Кольберг – Я от всего вымытого, как это правильно, чистого сердца благодарю вас. И хочу поздравить с тем, что в нашей цирковой семье появился уникум. Талантливые артисты есть во всех цирках, но такого, как Григорий, нет нигде. Выпьем за именинника и за нашего нового товарища!

Все тянулись и чокались с фужером, который поднимал Стёпка-Мавр.

– Поставь, – велел Григорий, когда Стёпка поднёс его к его рту.

Он взял фужер за край зубами, и, запрокидывая голову, выпил шампанское, не пролив ни капли. Все зааплодировали.

Новая жизнь – звонкая, пустая – обнимала, возносила его. За столом шумели. Горой надвинулся над Григорием силач Стобыков. Долго разглядывал его, потом опустился на колени.

– Гришак, срисуй меня, а? Я тётке отправлю. Во смеху-то будет… Я детей люблю несказанно, плачу аж. А ты, как дитё. – Стобыков утёр слезу, обвёл застолье мокрыми глазами. – Ежели на Гришаку кто удава пустит, как на Стёпку тада, я его морским узлом завяжу, а не то порву надвое!..

Силача окружили гимнасты, акробаты, увели спать. Григорий, тут же спьяневший от шампанского, пел песни. Рассказывал подсевшему к нему Кольбергу про пожар в Селезнёвке и про двуглавого орла. Как тот спас его от волков. Он и не помнил, как его отнесли в номер. Стёпка сидел у кровати, пока он не заснул.

…Пьяненький Кольберг, придя домой, рассказал жене о двуглавом орле: вот бы нам в цирк такого. Тогда бы мы Шульца обскакали…

– Птицу-то хоть оставь в покое, спи, – закрыла подушкой голову мадам Герта.

– Зря мёрзнем. Он сверху нас углядел, не прилетит. Слышь, Федот? Айда, слазь. – Мужичонка в лаптях и драном армяке сидел на суку под самой шапкой орлиного гнезда.

Покрученник, затихший на том же дереве пониже, не отзывался.

– Не Божеское дело затеяли. Слышь, Федот. Сподручней церковные купола золотить, а не сети на орлов ставить. Вот поглядишь, не прилетит. В две башки соображает, небось, – бормотал досиня иззябший на ветру ловец.

– Спать захочет, прилетит, – отвечал снизу Федот. – Зачем задаток брал?

– Немчура, Кольберг этот, прилип как банный лист к жопе. Замолчали. Сквозь голые ветки виден был изгиб реки с обтаявшей жёлтой кручей. Светлую полоску горизонта съедал сумрак. При порывах ветра макушина тополя широко ходила из стороны в сторону.

– Федот, а Федот, не спи, упадё… – шум могучих крыльев оборвал его на полуслове, заставил втянуть голову в плечи.

…Весь мартовский день двуглавый плавал над степью. И углядел-таки заячью свадьбу. Зашёл издалека и, цепляя крыльями за будылья татарника, вылетел из-за бугра, закогтил по-дитячьи закричавшего жениха. Оттого на гнездо прилетел отяжелевший, сытый. Острым зраком углядел разостланную сеть, но сытость притупила чувство осторожности и он опустился в гнездо. Концы верёвки, привязанные к сети, задёргались. Раздался гневный клёкот, костяное щёлканье. Из гнезда на головы ловцов посыпались сухие сучья, кости.

– Ты чо, уснул? Тяни, Федот!

– Рукав зацепился.

– Тяни!

Двуглавый бился, всё сильнее путаясь когтями и крыльями в ячеях.

– Федот, тяни свою верёвку, из гнезда его вывалим.

– А ну как на нас кинется!

– Тяни!

– Зенки выклюет.

– Да тяни ты!

Кое-как сдёрнули сеть вниз. Уловленный орёл повис вниз головой. Торчали в стороны заломленные маховые перья. Страшные когти путались в ячеях сети. Четыре глаза полыхали злым жёлтым пламенем.

– Держи мешок!

– Суй!

– Ай-яй-яй! А-а-а! Страшные когти сквозь ячеи впились в руку ловца, пронизав ладонь насквозь, сжались.

– Руби ему лапу! – орал уловленный орлом Федот.

– Одноногого не примет. Аванец назад затребует, – отвечал напарник. – Терпи теперь уж. На земле высвободим.

– Руками бошки ему скручивай. Мочи нет, больно!

– Щас залезу. Бросай его, может, отцепится.

– Больно, мочи нету терпеть. Скорей!

– Щас, не сорваться бы. Потемнушке уже ловцы выбрались на дорогу. В задке саней шевырялся мешок с орлом. Федот то баюкал раненую руку, то подымал ее кверху.

– Как топором рассадил. Звёзды сквозь дыру видать.

Выдумляй…

– На, поглянь.

– Пра-а. Знатно.

– За увечье Кольберг-то этот добавить должон.

– Жди. Не задвохнется в мешке-то?

– Не должон. Хоть бы пятёрку накинул за увечье-то.

– Жди.

…Утром Стёпка-Мавр вёз Григория из гостиницы на утреннее представление. Добрый и безотказный парнишка незаметно сделался его руками и ногами.

Студёный ветер мёл по площади перед цирком белую снежную пыль. До представления без малого два часа, а у входа в цирк толпа. У всех головы задраны. Григорий тоже вскинул глаза и оторопел. Над входом на балкончике на цирковой тумбе сидел двуглавый орёл. Клювом оправлял помятые маховые перья. Сразу вспомнился разговор в кабинете Акима Алексеевича, в конце зимы.

– Их надо удивить, – как всегда с напором наседал тогда на Кольберга Аким. – Думай, голова немецкая. В тот раз при коронации Александра Третьего ты ловко придумал огнедышащего Змея Горыныча и Весну Красну. А ныне надо такое завернуть, чтобы коронационная комиссия рты по-разинула.

– Есть одна мысля. Григорий мне подсказал, – усмехнулся Кольберг. – Живой царский герб народу показать.

И тут сразу Григорию сделалось понятно, зачем его позвали. Сердце оборвалось.

– Помнишь, Гриша, ты мне рассказывал, как орёл тебя от волков спас?

– Жалко орла, – сказал Григорий.

– Мы из него уху варить не будем. Мы с ним такой номер закатим, вся Москва говорить станет. – Кольберг поцеловал сложенные в щепоть пальцы.

– Волки, орлы. Не про то речь, мужики, – перебил Никонов. – Мне во вторник с генерал-губернатором встречаться.

– На родине у Журавина, Аким Алексеевич, живёт двуглавый орёл, – пояснил Кольберг. – Привезём – живой царский герб. Приладим на головы короны, в лапы царский скипетр и державу приспособим…

– А ты что скажешь? – Аким повернулся к Григорию. – Ты когда его видел? Два года уж с нами. Живой он там? Не оконфузиться бы.

– Медведей учим. – Кольберг хорошо знал своего хозяина.

Любую идею тот принимал нарочито буднично. Орёл, с которого списан царский герб. Каково! Почище Змея Горыныча будет…

Разговор тот успел забыться. И вот на тебе, двуглавый в клетке.

Перед представлением клетку с орлом занесли в конюшни. Отработав свой номер, Григорий зашёл туда. Густо пахнуло навозом и конским потом, столь знакомым с детства. Подошёл к клетке. Двуглавый дремал. Пуговками белели опущенные веки. При звуке шагов орёл вскинул головы. Глядел на стоявшего у клетки Григория, будто узнавая его. Разом вспомнились Селезнёвка, дом.

Представил, сноха в корытце цыплятам воду наливает. Афоня, чёрный от солнца, в рубахе навыпуск, стожек сенца вершит. Отец Василий, небось, над омутом, где щука клюнула, с удочками подрёмывает. Даша… Как она там, замужем-то? Так горько сделалось. Выпустить бы двуглавого, чтобы подхватил его, как в детстве, и на подворье унёс. Орёл хохлился. Вертел головами в стороны, откуда доносились крики и звериный рык.

«Ты меня дважды спасал от смерти, а я своим языком поганым обрёк тебя на неволю», – страдая, корил себя Григорий. – Мяса, что ли, свежего ему принести…». Он не услышал, как сзади подошёл Тернер. Толстенький, плешь во всю макушку и длинная до плеч грива делали его похожим, скорее, на ковёрного, чем на укротителя львов и тигров.