Опустившись в башню, Кочергин встал на откинутое сиденье рядом с Сашей. «Восьмая», медленно вращая катки, поворачивала к пикировщику. За ней беспечно подрыгивала сорокапятка, расчет которой недвижно лежал, как на знамени, на запекшейся корке крови, прикипевшей к горячей броне моторного отделения танка.
Когда немецкие танки глубоко вклинились в оборону Верхне-Кумского, два из них вышли на КП подполковника Диасамидзе. Он в этот момент, как всегда в минуту крайней опасности, стал особенно расчетлив и нетороплив в движениях. «Не по обстановке», — с некоторым раздражением подумал начальник штаба полка капитан Быков. Для защиты КП Быков предусмотрительно оставил три расчета противотанковых ружей и теперь принялся непосредственно направлять их действия. Кренящийся то на один, то на другой бок ближайший танк, преодолевая исковерканные бомбежкой окопы, неотвратимо приближаясь, будто вынюхивая землю, как хоботом, качавшимся и опускавшимся все ниже пушечным стволом, показал сверлящее жерло в центре набалдашника дульного тормоза. Из-под днища в землю с силой били две мощных дымных струи, оба пулемета огненными плетьми ударили по брустверу КП. Первый номер одного из расчетов, бросив ружье, схватился за глаза, забитые землей. Случившийся рядом Быков, поймав ружье, поспешно выстрелил по танку.
Солидный, уравновешенный начальник штаба, расходясь в этом со своим ровесником, замполитом Судоргиным, внутренне полагал, что молодой Диасамидзе, даже как-то немного не по-военному, уж слишком популярен в полку, особенно у молодежи. Причинами почти театрального успеха этого живого и сильного человека он считал прежде всего его незаурядную внешность и оригинальность и еще — манеру хлестко шутить со всеми, без учета звания и должности. Внутренне Быков всего этого не одобрял и в первый момент воспринял, как уж совсем в данных обстоятельствах неуместную шутку, брошенный ему подполковником через плечо приказ отправиться на запасной КП. Если кому и следовало туда отправиться, так это самому Диасамидзе и несколько раньше, подумал Быков, снова стреляя по наползавшему на КП танку. Сам капитан Быков обычно не терял чувства дистанции между собой и подчиненными и тем более между собой и начальством. Шутки он очень редко принимал, во всяком случае — не с лету, как Диасамидзе. Впрочем, начальник штаба внешне разделял общее отношение в полку к его командиру, про себя именуя джигитом горячего и импульсивного подполковника.
Танк, сковывая движения, громоздился все выше, свет в амбразуре померк, дыханье сперло от соляровой гари. Вразнобой оглушающе стеганул залп противотанковых ружей. Диасамидзе, никогда не повторявший своих приказаний, недобро покосившись черным прищуренным глазом под широкой вскинутой бровью на замешкавшегося Быкова, то же самое уже нетерпеливо прокричал замполиту Судоргину, сидевшему рядом с радистом. Оба командира, переглянувшись, стремительно бросились в узкий ход сообщения. Тотчас танковая пушка выплюнула молнию дульного пламени, в КП стало невыносимо смрадно и жарко, громоподобно слитно грохнули выстрел и разрыв снаряда. В огненном вихре, оглохшие, все оказались на полу и, задыхаясь, судорожно кашляя, глотали земляную пыль, сплевывая грязную слюну. Только радист в углу, всем телом прикрывая рацию, низко нагнувшись, усидел на своей скамье. Бревно наката, упав, мазнуло его по спине и толкнуло вперед. Почти весь накат снесло взрывом. Над КП вихрился ввысь пыльный столб, с которым смешивалась маслянистая дымная струя из открытых люков танка, а сам он замер, свесив над провалом КП отполированные траки гусениц и перекинув через него ствол пушки. Второй танк, обходя горевший, прошел дальше.
В то время как в большей части Верхне-Кумского 1-й и 3-й батальоны полка Диасамидзе ожесточенно дрались с прорвавшимися танками и мотопехотой немцев, имевших очевидный перевес сил, подходившие к поселку подкрепления моторизованного немецкого полка, приданного 6-й дивизии Рауса, были отсечены 2-м батальоном. Батальон, оказавшийся обезглавленным, в контратаку Диасамидзе повел сам. Его тонкая, спортивная фигура, сверкая бинтом, на котором висела левая, задетая пулей с бронетранспортера рука, мелькая перед цепями в затянутых дымом, пронизанных трассами развалинах, неудержимо увлекала солдат вперед. Распространяя удушливую вонь, кострами жарко пылали бронетранспортеры, подожженные бронебойщиками, а уцелевшие гренадеры сновали уже где-то далеко за линией окопов на плешинах, выжженных в зарослях бурьяна, среди темных остовов танков, попавших в начале боя под фланговый огонь сорокапяток. Их позиции теперь обозначали исковерканные, полузасыпанные обломки пушек, разбросанных танками. Диасамидзе был оглушен автоматной пулей уже в окопе, и, в то время как командиры, не дав солдатам передышки, спешно начали восстановительные работы, он сидел на патронных ящиках, прикрывая рану ладонью здоровой руки, борясь с приступами подкатывавшей к горлу тошноты.
— Ка-ак вы, товарищ комполка?! — запинаясь от волнения, наклонялся и заглядывал в лицо Диасамидзе командир роты старший лейтенант Василенко, разрывая индивидуальный пакет и осторожно пытаясь отвести руку подполковника, прикрывавшего рану. — Кро-о-овищи-то! А-а-а! А-а-а! Го-олова не кру-ужится?
— Успакойся, э-э-э! Галава! Спасиба, не разрывная была. Ищи тада маю галаву! А тэпэр эст на что бинт матать, — не сразу ответил изменившимся голосом командир полка. — Как ломам мэна… Прическа не пострадала, Василенко? — подергал он усами.
— Немного, — неуверенно улыбнулся тот. — Вот кожу здорово содрало… Санинструктора бы!
— Да пагады!.. Мнэ одного тэба многа! Памалчи луччи… Нэ мешай круги считать!
— Какие такие круги? — переводя дыхание, удивился подбежавший политрук роты Лизун.
— Разнацветные, на выбор! Не задерживатэ! Как посчитаю, пойдем фашистов из пасэлка выбиват…
Оба офицера и постепенно столпившиеся вокруг подполковника плотным кольцом солдаты облегченно грохнули смехом. Издалека со всех сторон на смеющихся оглядывались однополчане, орудовавшие саперными лопатками. Им очень хотелось бы послушать, чем так снова развеселил всех командир полка.
Давящий в спину рев танковых моторов, грохот и лязг, визг пуль, перемежаемые пинками пушечных ударов, гнали согнувшегося Сыроежкина, заставляли петляя, прыжками нестись без оглядки вверх по улочке. Завидев впереди угловатые каски гренадеров, военфельдшер ошалело метнулся в ближайший дверной проем и, пролетев просторное помещение, проскочил во вторую дверь. В маленькой полутемной комнатке он с разбегу едва не врезался головой в стену. Сбоку светился небольшой оконный проем, забранный ординарной рамой, лишенной стекол. Крики «хальт» и короткие автоматные очереди у самого дома заставили обмягшие ноги шагнуть к окну. На вытянутую руку от него высилась глинобитная стена.
«Все, конец!» — загнанно завертелся по комнате Сыроежкин и тут же инстинктивно судорожно схватился за набрякшие тяжестью карманы шинели.
Испытывая острое чувство жалости к себе, он рывком вывернул карман и вытряхнул через порог в первую комнату затарахтевшее по полу, тускло сверкавшее его содержимое. Услышав уже там тяжелый топот, все, что было в другом кармане, рассыпал под ногами. Затем спиной вышиб раму и опрокинулся в проем.
Ворвавшись в дом, автоматчики захрустели сапогами по полу, давя часы. От этих звуков сердце замершего под окном Сыроежкина болезненно захолонуло, но он тут же услышал яростную брань, возню и нечленораздельное мычание. Затем более осторожные шаги у самого окна, снова удивленные возгласы и возню. Жаркая надежда бросила военфельдшеру в голову кровь, оживила непослушное тело, толкнула от окна. Хватая воздух ртом как рыба на берегу и виляя задом, он все быстрее и быстрее пополз вдоль стены к углу дома. Нет, из окна его не увидели! Еще не веря в свое счастье, Сыроежкин быстро скрылся за углом, с хрипом и всхлипываниями добежал до плетня, перевалился через него в соседний двор и, пытаясь унять бешеный ритм сердца, путаясь в полах длинной своей шинели, выполз вдоль плетня на соседнюю улицу. Там он вскочил, в три прыжка перемахнул на другую сторону и скрылся в домике напротив. Только добежал, как назло схватило живот и, стремительно задрав шинель, Сыроежкин едва успел расстегнуть поясной ремень. Когда он присел, в голове появилась первая связная мысль. Ноющее, как зубная боль, чувство жалости к самому себе разгоралось все сильнее, становилось нестерпимым, выгнало из моргающих глаз скупые слезинки: так глупо, так нелепо сразу потерять все, что столько времени с таким риском собирал в этом аду, копил, бережно, с такими трудностями хранил, на что так надеялся, что так любил! Но тут же другой, внутренний голос, как защитная реакция от самого себя, шепнул ему, что вряд ли следует так убиваться, ведь главное, он жив сейчас, и это потому, что, хоть интуитивно, но действовал он правильно, даже, пожалуй, единственно возможно.