Развернув башню вперед, Зенкевич поднял крышку люка:

— Помначштаба! Все-таки вы! — сверкнув белозубой улыбкой на черном, как у негра, лице, приложил он руку к шлемофону. — В запарке сразу не разобрал. Вижу только, свой кто-то. Люгер [12] убрал. Потом стукнуло — вроде б помначштаба. Под пулемет могли попасть! В машину влезайте! — крикнул он громче, заметив, что Кочергин плохо слышит. — На броню огневиков вот берем! — и махнул рукой вперед.

За поднятой крышкой люка уже близко причудливо топорщились на сверкающем снежном фоне лепестки щитов сорокапяток, крошечных по соседству с грузными массами тридцатьчетверок. Опередившие «восьмую» танки уже цепляли пушки, и на ее долю осталась одна — последняя. Расчет сдвинул станину и спешно разворачивал пушку. Спустившись в чуть синевшую поперечной тенью лощину, в которой занимала позицию противотанковая батарея, «восьмая» встала. Кочергин про себя отметил плохую работу немецких танкистов, обстреливавших батарею. Поблизости воронок не было. Батарейцы сноровисто накинули кольцо прицепа на средний крюк. На станину вскочил сержант в короткой комсоставской шинели и каске, из-под которой топорщились отросшие усы. Балансируя на станине, он радостно, как старого знакомого, приветствовал Кочергина. Щетина на подобравшихся в улыбке щеках отливала на солнце медью. Припоминая, где он встречал этого заросшего артиллериста, лейтенант, невольно растянув губы в улыбке, подал ему руку. Сержант, благодарно закивав, поднялся на танк. Следом, толкая перед собой ящики с унипатронами к пушке, вскарабкались двое молодых парней с возбужденными лицами. Они, видно, до последнего момента не вполне были уверены, что вот так просто снова окажутся на броне, чтобы вернуться с танкистами, и теперь со свойственной молодости непосредственностью радовались, что не остались в огромной степи один на один с немецкими танками, которым числа нет. Ну хоть на этот раз!

Передавая Кочергину второй, неожиданно легкий ящик, лобастый крепыш, с крутым румянцем на худом закопченном лице, заговорщицки подмигнул:

— Не оброните зарочье, товарищ лейтенант! Остаточные, во как берегем! Небось намедни не гадали, что вскорости свидимся?

— Эге! Товарищу лейтенанту! — подхватил сержант. — Зовсим запамятувалы, як на ентом вашем танке на нас засатанели?

— «Намедни!» — передразнил Зенкевич солдата, принимая ящик. — Запомни-ка всю деревню. Мой танк-то! Лейтенант — начальство повыше! — Ему явно не понравились напоминания артиллеристов. «Восьмая» резко дернулась. Все поспешно схватились за скобы.

— Тегаетэ по стэпу! — снова заулыбался сержант, болезненно скривя распухшие губы и показывая дырку на месте верхних резцов. — За танками по свиту, тудемо, судемо! — шепелявя, с присвистом орал он. — Позиции никудышни хапаемо, снег глубоченный, сошники без упора, а вам швыдче да швыдче! Бона як пидскочила, ще геть перекинулась та стибнула. Приголубит, що твоя жинка! — ткнул он рукой в сторону пушки и притронулся к верхней губе. — Добре ще влучили по танку, а якби ни?

— Подскочила? Как же она до вас достала, командир орудия? — едва сдерживался, чтобы не рассмеяться, Кочергин.

— И за наводчика я! — прокричал сержант. — Мово нимець паразит, пулею почастував, — морщился он от снежных вихрей, бушевавших над танком, а может, от боли.

— «Прославились» вы, без нашей помощи позиции выбираючи! — узнал вдруг сержанта Кочергин. — Не серчайте, нет вам больше доверия! — хохотал он, живо вспомнив выходку расчета у Рогачека.

— У-у-у, — замотал головой сержант. — Всыпалы писля нам!

Тем временем молодые батарейцы, сняв из-за спин и засунув в скобы на башне свои карабины, прижавшись к ней, поспешно затягивались, куря тощие самокрутки. Шмыгая носами и хмуря брови, они скрывали улыбки. Тот, что постарше, с завязанной под подбородком ушанкой и в зеленой, английского сукна шинели, будто нарочно вымазанной на груди снарядной смазкой, глубоко, с наслаждением затянулся и, с силой выпустив из ноздрей струю табачного дыма, сунул сержанту свой бычок. Тот, с риском подпалить усы и обжигая губы, поспешно потянул дым и стал поудобнее пристраиваться за башней. Зенкевич по плечи высунулся из люка и, сдвинув на лоб шлемофон с болтающейся на проводе вилкой, довольно нетерпеливо попросил товарища помначштаба «пожаловать» в танк. Мало ли что! Кочергин, у которого от запаха махорки засосало под ложечкой, уже мял в кулаке трофейную пачку и безуспешно прикидывал, где бы тоже пристроиться с сигаретой. Затем неохотно, не видя особого смысла сидеть без курева в танке, с трудом сохраняя равновесие, подался к люку, зажав под мышкой свой ППШ.

Зенкевич повернулся и смотрел вперед слева от поднятой крышки. Справа от него тем же самым был занят башенный стрелок. Длинный и нескладный парень, с рыжеватыми волосами, начинавшимися почти от бровей, и слегка прыщеватым лицом, исполосованным мазками, он непременно что-то напевал под нос и был поэтому не очень внимателен. От слушавшего его «арии» по ТПУ Зенкевича Игорьку, как тот его ласково называл, постоянно попадало. Наконец, обернувшись на крики Кочергина, который балансировал, поставив ногу на башню, Игорек за шумом и гулом быстро идущего танка не сразу расслышал, что от него хочет начавший терять терпение лейтенант. Смущенно улыбнувшись и захлопав белыми ресницами, он освободил место. Кочергин подался вперед и замер в своей неудобной позе, чуть не свалившись с танка: впереди, повиснув над степью, быстро увеличивались многочисленные черточки, отделившиеся от дымных пирамид, по-прежнему приглушенно гремевших у горизонта, над Верхне-Кумским.

— Во-оз-дух! — непроизвольно заорал лейтенант. — Бомберы, прорва! Во-оз-дух!

«Восьмая» резко затормозила. Сзади, разбросанные по степи там и сям, виднелись другие наши танки, явно идущие на сближение. Всего на обозримом расстоянии, прикинул Кочергин, было машин двенадцать-четырнадцать. Они приближались. Самолеты, пеленг за пеленгом, уже заходили на бомбежку. Это были, теперь совершенно очевидно, «юнкерсы» — пикировщики, бомбившие прицельно. Немцы неизменно старались подавить все замеченные с воздуха цели, особенно танки, если с земли не было опознавательной ракеты, цвет которой постоянно менялся. Первым движением Кочергина было помешать танкистам занять место в общем строю. Машины следовало, напротив, по возможности рассредоточить. Догадается ли кто-то старший в танковой группе дать нужную команду? Сунув автомат сержанту, лейтенант вытащил ТТ, но и сам не услышал слабых хлопков пистолетных выстрелов в обрушившемся с неба звоне и реве моторов, пронзительном вое сирен пикировщиков…

После того как сведенные в неполный батальон машины бывших танковых полков корпуса генерала Вольского в предрассветном сумраке ушли в рейд к Аксаю, на Верхне-Кумский обрушились бомбардировщики. Сваливаясь из крепнувшей дымчатой голубизной, зияющей выси, то «хейнкели», то «юнкерсы», роняя вороньи стаи фугасок, забивали небо над поселком. Если «хейнкели», сбросив бомбы, строй за строем проскакивали дальше, чтобы, басовито гудя, проплыть где-то в стороне и снова тяжело развернуться на бомбежку, то «юнкерсы», сжимая поселок в низком кольце, один за другим обрывались вертикально вниз, громом моторов, надрывным воем бомб и рвущим воздух пронзительным верещанием сирен вдавливая в щели все живое. Забившись в щели и недостаточно глубокие окопы, наспех выдолбленные в окаменевшей земле, оглушенные чудовищным грохотом взрывов люди, задыхаясь от дыма, пыли, жаркого и вонючего чесночного дыхания тротила, сжавшись, впивались в куда-то сдвигавшуюся, словно живую, корчившуюся как в агонии, стонущую землю. Вместе с брызгами разноцветного огня в глазах, наглухо заклеенных смеженными веками, разламывающий мир треск разрывов выбивал из онемевшего сознания Сыроежкина одну и ту же отрывочную мысль: «Не моя!.. Нет, снова не моя!.. Опять не моя!» И он все тяжелее давил на чью-то слабо вздрагивавшую спину, прижимая ее к земле всей тяжестью своего ширококостного тела, полузасыпанного бившими сверху комьями земли. Потом в голове военфельдшера смутно прорезалась, стерлась и тотчас снова всплыла нечеткая мысль, что он прикрывает, наверное, Галю, девочку-санинструктора, которая с пустыми и белыми от страха, огромными невидящими глазами впереди его падала в щель.