Прекрасны люди, очищенные страданиями от коросты бытия. Местные жители готовы были сделать все для своих освободителей. На многие километры расчищали дороги от снега и уничтожали следы гусениц. Делились последним. Старики, женщины, даже дети. Особо надо сказать об освобожденных из плена бойцах и командирах Красной Армии. Много среди них было без вины виноватых, а ведь не было тогда на войне вины тяжелей и участи страшней, чем оказаться в плену, без вести пропавшим. Генерал Баданов знал, что ничто не обязывает так, как доверие, и, понимая их участь, он приказал назначать бывших военнопленных в конвои. По настойчивой просьбе самые выносливые из них выполняли редевший десант на танках. Ярость их в бою потрясала опытных, видавших виды командиров.

Остались позади Маньково-Калитвинская, Алексеево-Лозовское, Дегтев, Большинка, Ильинка, Скосырская. Корпус вошел в оперативные тылы противника. И вот уже передовые его части на участке железной дороги Кантемировка — Чертково — Миллерово. На путях десятки эшелонов с датскими, французскими, голландскими консервами, другим продовольствием, снаряжением, медикаментами, боеприпасами для окруженной армии Паулюса. Баданов поворачивает головной эшелон на юго-восток. Основные базы и аэродромы 4-го воздушного флота близко. Совсем близко. Измотанным, истощенным экипажам был совершенно необходим отдых. Генерал дал им часовую передышку. И перед рассветом 24-го декабря его танки уже расстреливали, жгли, давили ненавистные самолеты.

…Курт Штрайт очнулся от удара об пол спального помещения казармы пилотов в Тацинской. Сев, он обалдело оглянулся на пустые оконные проемы, вспыхивающие слепящими магниевыми прямоугольниками на угольной стене. Стужа пробирала до костного мозга, грохот наглухо заклинил уши. Похожие на зарницы сполохи выхватывали из черноты мечущиеся в тесных проходах между кроватями тела, исковерканные ужасом лица, мелькавшие кулаки. Узкий дверной проем озверело штурмовали, сшибая друг друга, спотыкаясь о лежащих на полу, падая и вскакивая вновь.

«Что стряслось? Налет?.. Но база надежно защищена! Что?..»

Штрайт надрывно заорал и захлебнулся в хрипе от штукатурной пыли, получив от напряжения удар тупой боли в голову. Он не услышал своего голоса в шквальном реве пушечных залпов, треске пулеметных очередей, перекрываемых упругими взрывами. Мельком подумав, что это, верно, рвутся боеприпасы или самолеты на взлетном поле, а может быть, все происходящее всего лишь сон, перешедший в какой-то кошмар, он сгреб подвернувшуюся под руку шинель и метнулся к окну. Оно показалось бесконечно далеко. Выбиваясь из сил и почти не двигаясь, он скорее чувствовал, чем слышал, хруст стекла под ногами. Ухватившись наконец за подоконник, Штрайт перевалился через него и, сшибленный кем-то сзади, тяжело упал в снег. Рядом барахтался человек в пижаме. Штрайту повезло: накануне он допоздна играл в карты, много пил и, добравшись до кровати, повалился на нее в сапогах, едва стянув с себя китель. Шерстяной трикотаж на теле, шинель теперь, в мороз, подавали надежду. Тотчас в помещениях второго этажа, откуда они только что вывалились, разорвалось сразу несколько снарядов, крыша казармы поднялась горбом, выбросила смерч пламени и рухнула. Штрайт тяжело поднялся и, спотыкаясь и прихрамывая, побежал прочь, пытаясь попасть в рукава шинели. Наконец ему это удалось, и он натянул тесную шинель на свое долговязое тело. Кое-что прояснилось. На базу напали вражеские танки! Возмездие за Сталинград?!

Занимался неуверенный поздний рассвет жуткого дня [22], сделавшего двадцатитрехлетнего Штрайта седым. Под клокочущим траурным багрянцем пылавших хранилищ горючего, ревущим набатным колоколом небом в каком-то нереальном, пульсирующем мутно-розовом свете, в искристой паутине пулеметных трасс трепетно бились светлые силуэты людей. «Выскочили в белье!» — мелькнуло у Штрайта. Он растянулся на льдистом, вытоптанном снегу, яростно отталкиваясь ногами, пополз, набирая жгучую крупу в рукава, за воротник, загребая ее онемевшими, непослушными пальцами. Наконец, собрав волю, он вскочил и, согнувшись, ринулся к границе взлетного поля, где, казалось, не было тяжких силуэтов, будто врезанных в багровевший задник горящих и рвущихся самолетов и боеприпасов. Силуэты эти, слишком знакомые, такие нестрашные с высоты, здесь, в блеске пожарища, жутко обнажили свои грозные контуры. Танки удалялись, и Штрайт постепенно замедлил бег.

— Русские! Откуда взялись здесь русские? — хрипя и задыхаясь, выдавил он, распрямляя ноющие колени.

— Русский десант захватил аэродром, герр майор! — гаркнул кто-то рядом.

Стучавший зубами Штрайт от неожиданности мгновенно взмок. Сбоку мелькало белое блюдце лица с темными провалами глазниц под блестящими шнурами надвинутой на уши офицерской фуражки. Несвязная речь, отвисающая челюсть.

«Ух! Чтоб тебя! Герр майор? — метнул взгляд на свои погоны Штрайт. — Мой бог! Чужая шинель…»

— Кто вы?

— Лейтенант аэродромной охраны, герр майор! Офицер связи! Наших батарей больше нет… Шквал огня! Реактивные снаряды!

— Реактивные? Какой же тогда к черту десант! Помогите найти хоть один неповрежденный самолет, лейтенант! Да пошевеливайтесь вы!

— Есть, герр майор! Был приказ генерала Фибиха стартовать на Новочеркасск… Обмотайте голову вот моим шарфом! У вас белые уши!

«Надо ж, приказ!.. Стартовать!.. Стартовать!.. Стартовать!» — отдавалось в мозгу Штрайта усиливающейся тупой болью.

Он перешагивал и перепрыгивал через разбросанные кругом карнавально искрившиеся, истерзанные, рваные и жеваные листы обшивки фюзеляжей самолетов, хвостовая часть которых была раздавлена танками. Концы арматуры каркасов, причудливо изогнутые, скрученные, торчали ерником из обрубленных «юнкерсов», «хейнкелей», «фокке-вульфов» — грозной гордости люфтваффе. Все выше громоздились обломки исковерканных, сплющенных, продавленных стабилизаторов и плоскостей хвостового оперения. Траки танков повсюду оставили печать уральской стали. Самолеты, накренившись на крыло, навалившись один на другой и осев, беспомощно задрали кверху отсвечивающее жаром остекление пилотских кабин. Зрелище было непереносимым. Как на гигантском кладбище, цепляясь, пестрели черные кресты в красных угольниках. Мокрое белье прилипало к телу, усиливающийся ветер пронизывал насквозь, у Штрайта начинался озноб, ноги стали ватными, непослушными. Споткнувшись несколько раз, он повалился на обломки самолета, не находя сил подняться. Глаза застлали слезы отчаяния. К горлу подкатил тошнотный ком.

— Герр майор! — раздалось над ним. — Да встаньте же вы! — силился его поднять спутник. — Взгляните, Ю-52! Он идет на взлет!

Штрайт вскочил. Тяжелый транспортный самолет, мельтеша винтами и как бы сморщив от напряжения гофрированное тело, разворачиваясь, рулил неподалеку. В общем хаосе звуков, грохоте взрывов, вое и реве пламени надрывный звон его моторов не выделялся. Болталась не запертая изнутри дверь, и, сделав отчаянный рывок, задыхаясь, Штрайт ухватился за ее ручку, пытаясь дотянуться другой рукой до порога. Но тут же сильный удар подошвой сапога в плечо отбросил его назад, Дверь захлопнулась. С трудом сохранив равновесие, Штрайт в бешенстве поднял кулаки и с проклятиями рванулся вперед, но кто-то крепко обхватил его

сзади.

— Какого дьявола! — яростно обернулся он. — Отто?..

Среди нескольких трясущихся людей в комбинезонах Штрайт узнавал и не узнавал такого же, как и он сам, командира эскадрильи своего истребительного авиаполка, вчерашнего партнера в покер. Перекошенное, посиневшее лицо, лихорадочно блестящие глаза, искусанные губы.

— Юн-н-керс пер-репол-нен! Нас выб-бросили! М-мо-ожет не вз-ле-теть! — заикаясь и брызгая слюной в лицо, надрывно орал коренастый и широкоплечий Отто, все туже опоясывая Штрайта клешнями рук.

— Выбросили?! — рвался Штрайт. — Еще бы, вы «механики»! Э-эх! «Парни Геринга!» Вырядились на свою шею!.. Смотри! Он взлетает, взлетает…