«До немцев менее километра! Пора спускаться в танк! Вот сейчас, сейчас!» — придерживал себя Курков.

Его взвод, описав пологую дугу на местности, подбирался к гитлеровцам со стороны зацепившегося за горизонт огромного, разбухшего сочным багрянцем солнца, бьющего в борта немецких машин, четко рисовавшихся на фоне темной стороны небосклона. Гюнерсдорф не исключал засаду. Именно поэтому он вывел в голову все тяжелые Т-4, вооруженные 88-миллиметровыми пушками. Эти пушки на танках были сюрпризом для русских и, как считал Гюнерсдорф, грозой огнеметных танков. Его командирский танк следовал в центре клина сразу за новыми танками. Прикинув, что в немецком строю более сорока танков, Курков оглянулся, желая услышать шум моторов основных сил полка. Сзади степь тонула в половодье закатного багрянца, ничего невозможно было разглядеть, но лейтенанту показалось, что он явственно слышит нарастающий лязг и рев танковых моторов. Помахав над головой вытянутой рукой, он спустился в люк и, захлопнув крышку, подключился к рации.

— «Ноль первый», «Ноль первый»! Я — «Ноль пятый», атакую! Прием…

Рация молчала, и он решился.

— Взвод, слушай мою команду! Строй-линия, с места залпом по моей команде… — с расстановкой чеканил лейтенант, с наслаждением прильнув окостеневшим лицом к теплой резине наглазника и нащупывая ногой педаль спуска. В светлом пятне прицела, перечеркнутом перекрестьем нитей, задвигался, сползая то вправо, то влево большой черный крест в красных угольниках. Под ним мелькала траками гусеница, швыряющая назад вверх похожие на сгустки крови шмотки снега. Курков целился как в бегущего зверя, с опережением, весь собравшись в стремлении не наспешить.

— Огонь! — выдохнул он.

За перекрестьем рассыпалась на куски и мгновенно провалилась будто запятнанная кровью броня. Он быстро вращал маховики, тянул механика-водителя за воротник, толкал носком сапога то справа, то слева в спину. Танк пятился, виляя из стороны в сторону. Кружок прицела выхватил башню, вращающуюся в клубах дыма. Ствол пушки быстро укорачивался, сверля черной сердцевиной дульного тормоза. Упреждая немца, лейтенант загнал в казенник снаряд и нажал спуск. И тут вдруг грохот в наушниках прорезал знакомый мягкий голос:

— «Ноль пятый», «Ноль пятый»! Молодец уже, аслановец! Отвлекай дальше к балке, выхожу немцам во фланг… Всем, всем! Боевой порядок — линия! Атакуем вдоль дороги! Огонь! — командовал Асланов.

Полковник Бурдов, досадуя, что у стереотрубы нет так далеко вправо сектора обзора, подошвой сапога с силой толкнул дверь мазанки и, схватив с вешалки папаху, нырнул в клубившийся с мороза пар. За ним, хватая ушанки, выскочили все, кто находился на КП. Над притихшей степью, как сначала показалось, совсем неподалеку метались пушечные залпы, перемежаемые тугими ударами взрывов, раскатисто отдававшимися где-то в стороне, летела отрывистая пулеметная долбежка. Далеко к северу, клубясь, вихрились и растекались вширь багрово-черные дымы, пронизанные блицами вспышек.

— Напоролись-таки! Но откуда у Асланова огнеметные танки? — обронил Кожбахтеев.

Внезапно померк искристый багрянец окоема и где-то высоко над ним, в зазвучавшем ультрамарином куполе, занялось пожаром одинокое облачко. Потянуло пробирающим до костей ветерком. Штабисты подпрыгивали, хлопали руками по бедрам. Степь быстро затягивалась серовато-белесой дымкой, из которой росли, изгибаясь по ветру как зловещие, неземные деревья, частые дымные смерчи. Гул канонады отдалялся. Докатилось несколько пушечных выстрелов, и все стихло.

— Ишь ты, «огнеметные»! Солнце зашло, и куда они девались? — опустил бинокль Бурдов, поворачиваясь к двери. — Скажешь тоже… Асланов и без огнеметов на немцев панику наводит. Только на сей раз они ему вроде бы дорого достались. Стой! Хватай шинели и пулей в щели! Летят!

От удара в надбровье и нос из глаз Кочергина посыпались слезы, но он поспешно прилип к резине наглазника и с обжегшей радостью увидел нервозные рывки машин вокруг горевшего бронетранспортера. Мерное движение колонны сломалось, образовался затор, и в ярком кружке прицела вдруг обозначились грузные, угловатые силуэты. Они, поворачиваясь, укорачивались, рыскали длинными стволами пушек, сверкавших пламенем выстрелов. Снаряды рвали воздух в стороне, и только случайный осколок, взвизгнув, обдал снегом.

— Шевелись, ребята! — не слыша щелчка затвора пушки, свирепо оглянулся Кочергин. — Без команды заряжай! Одними бронебойными.

Яростно растерев переносицу, он прильнул к наглазнику. Перекрестье ниточек пересекало самую гущу заторившихся машин, и, слыша щелчок затвора, Кочергин поспешно нажал спуск. Сорокапятка отрывисто тявкнула, дернулась, его голова отлетела назад, но, слыша новый щелчок затвора, он жадно вдавился лицом в наглазник: в дымном небе подслеповато гас и снова взрывно вспыхивал кратером пожара зрачок yxодящего солнца, зажигая багрянцем смоляные космы дыма, тянущиеся ввысь от Верхне-Кумского. Зло крутнув маховик, Кочергин вдруг увидел в перекрестье кругляк командирской башенки, лежащей как огромная банка от гуталина на башне ближнего танка. Он спускался в балку. Стараясь удержать кругляк в центре перекрестья, Кочергин нажал спуск: куда ушел трассер, он не уловил, но танк быстро разрастался в прицеле. В глаза вдруг блеснуло, и одновременно справа трескуче ударил взрыв; за бровкой в желтом тротильном облаке вверх полетели комья и земляное крошево. В прицел Кочергин хорошо видел, как, лавируя, танк приближался. Он задирал ствол пушки и поводил из стороны в сторону дульным тормозом. Дождавшись щелчка затвора, Кочергин снова нажал спуск и снова промазал. Нервничая, он резко крутил маховички наводки, отчего цель, дергаясь, все время исчезала из кружка прицела, и вдруг левее он заметил другой танк, спускавшийся в балку.

Тяжкий грохот и лязг перекрыли все другие звуки, сковав чувства и мечущиеся мысли Кочергина, вдруг ощутившего частую и мелкую дрожь земли под коленями; щелчок затвора вызывал у него почти рефлекторное нажатие спуска, сорокапятка отвечала коротким ударом выстрела; вдруг в прицеле ослепительно сверкнула молния, за щитом оглушительно грохнуло, и слух резанул скрежещущий визг осколков; дробно зазвенел и барабанно загудел щит; жарким, угарным смрадом перехватило дыхание, свет померк, земля сыпалась за воротник, скрипела на зубах. Ощущая щелчки затвора, Кочергин нажимал и нажимал спуск. Сорокапятка тявкала часто, зло, отрывисто. Видя сквозь перекрестье, прямо в глаза в упор, белое сверкание пулеметного пламени, он невольно втянул голову в плечи от пронзительного визга рикошетирующих пуль и дробного гудения щита, когда, мгновенно толкнув колени, замерла трепетная земля и уже где-то дальше послышался нарастающий грохот и лязг. Ближайший танк застыл, уронив ствол на угловатую грудь. Перебегая, из-под башни вырывались мелкие синевато-желтые язычки. Лязгнув, отскочили половинки круглой крышки люка командирской башенки, и из него вынырнула черная голова. Щелкнул затвор, и Кочергин нажал спуск; из башни с шипящим ревом ударил столб пламени, в утробе танка громко икотно бухнуло, и он, дернувшись, окутался вязким, как деготь, дымом. Неистовый азарт и ярость скрутили Кочергина, кровь ударила в лицо, прикосновение наглазника вызывало острую боль, но, не замечая ее, он, закусив пересохшие, растрескавшиеся губы, крутил и крутил маховики, ловя в перекрестье второй танк, когда где-то далеко услышал больно отозвавшийся в ушах крик Зенкевича:

— Помначштаба! Бронебойный один! Остались только осколочные!

Щелкнул затвор. Зенкевич оказывается кричал ему в ухо. Из дымного клокотанья вырвалась угловатая башня, как гигантский маятник, вертикально, перед ней качалась разинутая пасть дульного тормоза, рвалось в белом кипении пламя пулеметов, сверкание траков сливалось в две зеркально блестящие полосы, прогибаясь, трещала, судорожно вздрагивала и гудела земля.

— В танк! Оба в танк, так вашу! Он вылезает наверх! — надрывался Кочергин, чувствуя, как на шее веревками вздулись вены. — Бейте в упор! Иначе он вас! — И нажал спуск.