В паузе послышалось чье-то тяжелое, с усилием, дыхание.

— И наши солдаты, заслужившие сегодня своей самоотверженной борьбой благодарность Верховного Главнокомандующего, завтра сотворят новые чудеса! Берите пример с лучших, товарищи! Каждый должен драться, как солдаты, движимые личным примером подполковника Диасамидзе, как танкисты мастера фланговых ударов подполковника Асланова! Выйдите вперед, герои! Вы, сыны солнечного Закавказья, заслужили восхищение ваших товарищей по оружию!

Смущенный Диасамидзе оказался у стола рядом с невысоким смуглым танкистом с узкой полоской усиков над верхней губой и негустыми темными волосами, зачесанными слева на пробор, на лысеющую голову. Шлем Асланов мял в руках. Оба, переглянувшись, вытянулись и отчеканили:

— Служим Советскому Союзу!

— Командиры частей! Составьте наградные листы для представления отличившихся к правительственным наградам. О вас, герои, — посмотрел на Асланова и Диасамидзе Захаров, — мы позаботимся сами!..

— Карапетян! — притрагиваясь перчаткой к ушанке, дружески улыбаясь, представился у выхода давешний подполковник с красными петлицами. — Согрел нас генерал! — усаживался он в «виллис» рядом с Диасамидзе. — Несдобровать теперь немцам!

— И палковнику Бурдову спасибо, тоже сагрел! — устало ответил тот, наслаждаясь приятным теплом, разлившимся по телу. — Нада и мне что-то саабразит на своем капэ. Вроде его печка…

Когда стемнело, Кочергин, Зенкевич и Лубенок какими-то сверхчеловеческими усилиями натянули гусеницу и погнали «восьмую» в поселок. Скоро они были в Верхне-Кумском…

Пристроив ноги на теплом радиаторе, Кочергин прислонился к башне танка и, откинув голову, всматривался в мерцающую бесконечность. Он не впервые пытался и не мог постичь, что звездный мир был и будет таким всегда. Может быть, для них самих когда-нибудь станут незначительными и малопонятными тревоги и заботы, гнетущие сейчас своей непомерной тяжестью. Их сменят новые сиюминутные тревоги, которые в каждом человеке подчас заслоняют все пережитое. А это прекрасное, блистающее звездным салютом небо? Оно все так же будет чаровать людей своей безразличной красотой? Мама… Она, может быть, не спит… Но, конечно, не видит это небо сквозь плотно зашторенные окна. Что она думает о нас, детях, чем занята? Верно, мастерит непослушными замерзшими руками миниатюры на сюжеты русских сказок? Долго смотрит на свою работу отсутствующими, повлажневшими глазами. Они у нее всегда задумчивые, грустные и… покорные, кольнуло его. Все, даже талант художницы, презрела в себе ради детей, нет, ради семьи, а вернее — мужа. Может, истинная, самая большая любовь именно в самоотвержении? Разве мама не пример этому? Говорят: не ревнует — не любит! А ведь ревнивцы просто принимают за любовь свой эгоизм. Они, себялюбцы, не способны любить самоотверженно: «Любить себя — роман на всю жизнь!..» Оскар Уайльд. Мама всегда помышляла только о счастье отца. Поймет ли он это когда-нибудь?

Кочергин поцеловал мать в последний раз, уезжая на Сталинградский фронт. Потом не послал ей ни единого письма: задолго до начала окружения Сталинграда переписку запретили. Корпус более двух месяцев не посылал и не получал солдатских треугольников. Все чувства к близким носили в себе. Урывками мысленно беседовали с ними, согревались дорогими образами.

…Кочергин вдруг очнулся от дум. Скоро навстречу светлой полоске, которая забрезжит где-то там, за цепью озер, обозначающих древнее русло Волги, откуда начал свой первый боевой путь их корпус, ставший теперь гвардейским, из глубины уходящей ночи возникнет назойливый; ритмично вибрирующий гуд. Нарастай, он заполнит небосвод, перейдет в вой, затем в грохот. Снова встанет дыбом земля. Со стороны Аксая, огибая балки и поблескивая гусеницами, на оборонительные позиции поползут десятки приземистых серо-желтых машин. Начиненные смертью, они станут расточать ее бесчисленными огненными трассами, и в оглушительном хаосе звуков потонут слабые голоса людей. Эти голоса живых и уже мертвых людей звучали в ушах Кочергина, жили своей самостоятельной жизнью, раздавались в затопившей землю тьме <…>

— Во-о-о-оздух! — Эта команда вмиг пробудила Кочергина от дремы. В начинающем светлеть небе показались черные черточки самолетов. Перебегая от одного окопа к другому, обессилевший Кочергин добрался наконец до своего броневичка. Шелунцова поблизости не было: все забились в окопы и щели. Только в одном месте он приметил уходящую в небо трассу. У кого-то чудом уцелела установка спаренных крупнокалиберных пулеметов. Не обращая на них внимания, «юнкерсы» уже пикировали, методично сбрасывая бомбы. Выждав момент, Кочергин забрался в бронемашину и рванул вниз ручку «Дегтярева». Но пулемет не был приспособлен для зенитной стрельбы. Злобно его обругав, лейтенант перевалился через борт башни и, вскочив, столкнулся с Шелунцовым.

— Гаврилыч! Машину за стену! — занял он свое место.

Со стороны высоты 137,2 сумрак утра растрескался звездными вспышками выстрелов немецких пушек. Впереди слитно грохнули разрывы. Прикрытый стеной броневичок накренился, перевалил через обломки и боком съехал вниз. Затем, провалив дощатый пол, выпрямился и прочно встал.

— Порядок! Пулемет выше кирпича, — крикнул вниз лейтенант.

Привлеченный грохотом слева, он вдруг увидел вдали грузные бруски машин. В дымном мареве мелькали слабые игольчатые язычки неслышных выстрелов. Пылали первые костры машин, и низкое небо отвечало вздрагивающим жаром.

«Бронебойщики в упор бьют, окопы танки накрыли!» — механически отметило сознание.

Тяжкий удар качнул броневик. Все застлало пылью и грязным удушливым дымом. Башенка не поворачивалась.

«Как в капкане! Машину не вывести… Еще снаряд и…» — Кочергин сполз вниз, вытолкал Шелунцова через его дверцу и сам вывалился на разбитый пол. Тотчас броневичок полыхнул ввысь гудящим рыжим пламенем. Пригнувшись, оба бросились прочь…

На восьмой день ожесточенных, яростных боев на рассвете танковый немецкий таран как будто пробил юго-западную оборону Сталинградского фронта. Дело решили обрушившиеся на оборонительные рубежи Верхне-Кумского свежие 17-я танковая дивизия, моторизованная 16-я и дивизия СС «Викинг», поддержанные мощными ударами 4-го воздушного флота. Части корпуса Кирхнера, прорвавшись к Мышкове, с ходу захватили мосты и создали плацдармы на правом, северном берегу реки. Генерал-фельдмаршал Манштейн получил наконец это долгожданное сообщение с главного участка Сталинградского сражения. Но только вечером того памятного дня — 19 декабря, в 18.00 — он подписал давно заготовленный приказ по группе армий «Дон» о переходе операции «Зимняя гроза» в операцию «Удар грома»[13]… Потом о нем напишут, что то был сценарий его последнего грандиозного спектакля в Сталинградской битве, уже бесповоротно проигранной… Но это будет потом…

А пока, как только стало известно, что сброшены наконец русские солдаты с рубежей, обозначенных на оперативной карте тощим пунктиром по высоткам со странным названием Ергени, в междуречье Аксая-Есауловского и Мышковы, близко и давно знавшие Манштейна генералы и офицеры из его окружения, которое он не любил обновлять, облегченно вздохнули. Неизменно предупредительно-вежливый и невозмутимый внешне, почти флегматичный, генерал-фельдмаршал в последние недели стал нетерпимым даже к мелочным просчетам подчиненных. Объясняли это его разногласием с фюрером. Теперь все обменивались улыбками. По-видимому, Паулюсу с его 6-й армией все-таки придется отойти с берега Волги за Дон. Временно, конечно, хотя именно против этого категорически возражал фюрер. Но 6-я армия спасена! И это решает все, это главное!

На рассвете 19 декабря — этого самого длинного для защитников Верхне-Кумского дня командир отдельного саперного батальона корпуса, капитан, которого Козелков ласково назвал «наш грузин», и лейтенант Кочергин залегли у высоты 99,8. На север, к Шаблинскому на Мышкову, уходила широкая балка. Их задачей было предупредить о приближении вражеских колонн, охватывающих поселок. Место выбрали в верховье балки, поблизости от разбомбленного наблюдательного пункта штаба корпуса. Оказалось, что оба командира — архитекторы, к тому же тезки… Это их неожиданно развеселило и как-то сразу сблизило. Они вдруг предались мирным воспоминаниям. Но вскоре разросся и стал громоподобным тяжкий рокот, как во время внезапно нагрянувшей грозы. Подвижный грузин быстро взобрался на обломки бревен наката, приложил бинокль к глазам, махнул рукой и громко закричал: