В дни премьеры билеты даже на приставные стулья брались с боем.

Под античной одеждой демократический зритель легко узнавал настоящих «героев» оперы.

Когда в сопровождении трубных окриков и торжественных аккордов оркестра звучала ария Зевса: «Я — рекс! Вчувайте і вклоняйтесь, і розумійте слово— рекс!» и т. д. или когда Афина пела:

весь театр вздрагивал от смеха и аплодисментов.

Это аплодировала галерка! Оружейники из «Арсенала», студенты, снимающие «углы» в подвалах или на чердаках, на «седьмом небе».

То молодая Россия смеялась над Россией старой, над ненавистным криводержавием, над которым история уже поднимала свою карающую руку.

Ежегодно собирался Николай Витальевич в родные места. Вместе с Михайлом Старицким детально обсуждал планы поездки. Бывало, сойдутся старые друзья, только и слышишь: Гриньки, Жовнин, Клищинцы — степь родная и милая. Или: «Вот летом соберемся всем родом и — на Полтавщину».

От одних только разговоров молодел отец, будто не в мечтах, а наяву дохнуло на него степным раздольем, будто и в самом деле умылся кристальночистой водою родной Сулы.

Но… приходило лето, и зимние мечты таяли, как снег по весне. Снова, в который раз, выезжали мы всей семьей не на Полтавщину, а в Китаев.

Хорошо тут было отцу. Славно работалось ему в старом лесу. А все лее он частенько говорил в редкие часы совместных прогулок:

— Куда ни глянешь — все лес. Забудешь, как та земля пахнет. Не выбраться ли нам, Остап, в поле?

И мы выходили с ним за село, так что уже и Киев лежал перед нами как на ладони.

— Не то. Не то, — вздыхал отец. — Куда этому полю до настоящей степи! И дух не тот, и небо не такое, и раздолье не то… Вот у нас на Полтавщине…

Так из лета в лето грезил он поездкой в родные места. И только в 1911 году, незадолго до смерти, сбылась его давняя мечта.

И на этот раз выехали мы, как всегда, в Китаев, но все лето прошло в разговорах и сборах на Полтавщину.

— Больше тянуть нельзя, — говорил Николай Витальевич. — Хоть напоследок налюбуюсь степью. Поклонюсь широким нивам, милому Жовнину, зеленым берегам Сулы…

Думалось, всё, как и раньше, окончится разговорами. Однако в конце июля отец попрощался с нами и отправился пароходом вниз по Днепру до Богуна, откуда уже на лошадях добрался до села Галицкого, где не бывал лет сорок. Остановился он у своих двоюродных сестер, Юлии и Елизаветы Лысенко, в их родовом доме. Всего две недели пробыл в родных местах, но за это время успел объехать все знакомые с детства села: Липовое, Жовнин, Светиловку, Стов-боваху, Слюзовку, Горбы, Гриньки, Клищинцы (где родился Михайло Старицкий) — и возвратился в Китаев помолодевшим на несколько лет, бодрым, в чрезвычайно приподнятом, светлом настроении. В Китаеве, а затем и в Киеве, куда мы вскоре выехали, отец все рассказывал нам о своей поездке по родному краю, поездке, разбудившей в нем самые дорогие воспоминания о далекой юности.

— Помните доброго моего приятеля Данила Стовбырь-Лимаренко? Бывало, приедем с Михайлом Старицким на каникулы — и сразу к Даниле. Втроем всю Полтавщину измерили, не одну песню записали. Очень хотелось его увидеть, но даже не верилось, что он жив. Полвека прошло. Не шутка. И что вы думаете? Появился в Галицком Данило, как только прослышал о моем приезде.

Лысенко (справа) и Созонтий Деревянко, село Гриньки на Полтавщине (1911 г.).

Памятник Лысенко в селе Гриньки на Полтавщине.

Постановление Совета Народных Комиссаров УССР и Центрального Комитета КП(б)У об увековечении памяти Н. В. Лысенко в связи со 100-летием со дня рождения композитора.

Оставил его молодым парубком, а увидел семидесятитрехлетнего деда. В самую жару в такие годы восемь верст отмахал, лишь бы повидаться. Многое вспомнилось, еще больше песен старых казацких перепето за день… будто в гостях у молодости своей побывал.

Еще одна встреча. В Жовнино Павловские, давние знакомые семьи Лысенко, помогли Николаю Витальевичу отыскать то место, где стояла когда-то старая панская усадьба. Остались одни развалины да старое, чудом уцелевшее дерево, чернеющее одиноким стражем… Немало было встреч и долгожданных, и неожиданных, и радостных, и грустных, но особенно взволновала отца одна встреча в Гриньках, где он родился, где прошли его детские годы.

— От Галицкого до Гриньков верст тридцать. Тетки ваши все отговаривали меня: дескать, далеко и жара. А я все же нанял лошадей и поехал. Жара страшная. Дороге конца не видно. Хорошо еще, что наш возница, ветхий дедок, оказался на диво говорливым. Он хорошо помнил лютые времена крепаччины и всю дорогу рассказывал нам истории одна другой страшнее о барстве диком, о нечеловеческих издевательствах панов над крепостными. Словом, набрался я стыда и срама за своих земляков — полтавское панство.

Слушаю деда, а мысль одна покоя не дает. Кого из знакомых селян встречу в Гриньках? Жива ли хотя бы память о нашем Созонте, «дядьке» моем и друге-воспитателе? Дед ваш доверял ему как самому себе и приставил Созонта ко мне на все годы учения — ив гимназии и в университете.

…Созонт Деревянко и раньше встречался в рассказах отца. Многочисленные истории, настоящие новеллы о своем старом «дядьке» Николай Витальевич неизменно заключал такими словами: «Хотите представить себе Созонта, перечитайте «Капитанскую дочку» Пушкина: Созонт мой — живая копия верного Савельича, правда, на украинский лад».

— Наконец-то довез меня дедок в Гриньки, — продолжал отец. — Первую встречную молодицу спрашиваю, слыхала ли, помнит ли кто на селе Созонта Деревянко?

— А чего его помнить? Умер он разве, чтоб его в святцы записывать? Если хотите повидать старого, идите прямо: хата его край села.

Признаться, я не поверил. Уже за девяносто перевалило деду, неужели жив?

А вышло, как сказала молодица.

Деда мы дома не застали; сказали нам: где-то вблизи скотину пасет. Сидим с возницей на завалинке, ждем. Смотрю, не идет, а бежит мой Созонт (и откуда у него столько прыти набралось!). В белой полотняной одежде, сам белый как молоко. Сразу узнал меня, обнимает, целует. А лицо у старого мокрое от слез. «Это, — говорит, — на радостях, Микола. И не снилось такое счастье».

…Целый день провел Николай Витальевич в хате своего верного «дядьки». Собрались свояки, соседи. Дед Созонт чувствовал себя героем дня. Он видел, как люди чествуют его Миколу, и весь светился от гордости.

— Летят годы. Кажется, совсем недавно голубчиком, баловником называл. А теперь в какие люди вышел! — говорил он, не скрывая слез, которые медленно катились по его морщинистому лицу.

Прошлое переплеталось в сердечных разговорах с сегодняшним, наболевшим.

— Что и говорить: невесело живется моим землякам, — рассказывал отец. — То засуха, то дождик, и все гниет на корню, то неурожай, а хуже саранчи царские слуги, сборщики налогов: после них в мужицкой избе хоть шаром покати. Нет, не зря говорят в народе: «Один с сошкой, а семеро с ложкой». Одна надежда на будущее. Не всегда народу терпеть такие муки.

Рассказывал отец о грустном своем прощании с Гриньками, о том, как провожали его всем селом.