Вероятно, Гамлет вспомнил греческий миф об Ивиковых журавлях, при виде которых разбойники испытали столь сильное потрясение, что выдали себя. Убедившись, что Первый актер сможет эмоционально прочитать монолог, Гамлет попросил сыграть пьесу «Убийство Гонзаго», а затем спросил актера:

Так можно убить сразу двух зайцев. Время от времени Гамлета продолжают грызть сомнения насчет Призрака. Честолюбие заставляет принца верить, но он умен и понимает, что может обмануться. Гамлет говорит:

Чтобы убедить и себя, и других, нужно действовать. Гамлет заканчивает длинную сцену, приняв твердое решение:

Розенкранц и Гильденстерн отчитываются перед королем и королевой. Они потерпели неудачу (благодаря собственной неловкости) и ничего не узнали. Ясно одно: Гамлета очень воодушевила мысль о пьесе, которую, как он надеется, придут посмотреть король и королева. Король сразу же соглашается. Любой поступок Гамлета может раскрыть его намерения, а король не хочет пропустить намек.

Розенкранц и Гильденстерн потерпели фиаско, но у Клавдия еще есть в запасе Офелия. Девушку приводят на нужное место, и Полоний ворчливо приказывает ей читать молитвенник, чтобы ее присутствие выглядело невинно. Затем он разглагольствует о повсеместной распространенности ханжества, и король печально говорит в сторону:

Из этой реплики публика впервые узнает, что король действительно виновен и что Призрак говорит правду. Кроме того, выясняется, что у короля все же есть совесть. Если бы Клавдий на самом деле был чудовищным злодеем, пьеса вряд ли могла бы «хлестнуть его по совести». Если бы пьесу смотрела Гонерилья (см. в гл. 1: «…В государственной измене»), она высидела бы представление не моргнув глазом и дерзко отрицала бы все выдвинутые против нее обвинения. Важно понимать, что Клавдий не чета Гонерилье; именно на этом построен весь расчет Гамлета.

Офелия занимает свое место. Королеву отсылают, а король и Полоний прячутся. Входит задумчивый Гамлет и читает монолог, самый знаменитый из всех монологов, написанных Шекспиром. Он начинается следующими строками:

На первый взгляд это размышление о самоубийстве. Гамлету кажется, что каждый покончил бы с собой и покинул бы этот несчастный мир, если бы был уверен, что по ту сторону его не ждет неизвестный и еще более невыносимый ужас.

Неужели Гамлет всерьез думает расстаться с жизнью и его не спасает от этих размышлений даже перспектива вечно гореть в адском пламени?

В это трудно поверить, потому что Гамлет всю пьесу только и делает, что пытается избежать смерти. Самоубийство — грех, но если он позволит Клавдию казнить себя, то расстанется с жизнью, не совершив греха. Однако он пытается всеми силами избежать смерти, не гнушаясь играть для этого даже постыдную роль сумасшедшего.

Нетрудно доказать, что Гамлета волнует вовсе не абстрактная идея самоубийства. В пьесе у него только два выхода. Можно действовать прямо, убить короля и смириться с тем, что после этого его самого ждет неотвратимая смерть. Именно это и означает фраза «…ополчась на море смут, сразить их противоборством».

Но можно поступить и по-другому: скрывать свои намерения, симулировать безумие и вынашивать планы, ничего не предпринимая против тех, кто обманул его. В таком случае он будет вынужден «покоряться пращам и стрелам яростной судьбы».

Гамлет не знает, какой из этих путей более благороден и более приемлем для него самого. Поскольку прямое действие является замаскированным самоубийством, принц волей-неволей задумывается над абстрактной идеей суицида.

В конце монолога Гамлету становится стыдно. Героизм требует прямого действия даже в том случае, если это действие приведет к смерти самого героя. Но принцу нужна корона, а потому он пройдет тот тернистый путь, который ведет к ней, хотя соблазн стать героем велик. Гамлет заключает:

Наконец Гамлет замечает Офелию; похоже, девушка читает молитвенник. Но Гамлет не попадется на крючок. Он знает, что где-то поблизости прячутся и подслушивают Клавдий и Полоний. Либо принц сам подслушал их разговор, когда Полоний впервые предложил устроить Гамлету ловушку, либо догадался о присутствии посторонних, выдавших себя неосторожным движением.

Гамлет понимает, что парировать этот выпад можно только одним способом: ловко притворившись сумасшедшим. Это будет жестоко по отношению к Офелии, но другого выхода нет. Принц искренне жалеет девушку. Он знает, что Офелия всего лишь беспомощное орудие в руках отца, а потому сначала обращается к ней мягко:

Хочется верить, что в список своих грехов, которые нужно отмаливать, Гамлет включает и тот, который ему только предстоит совершить: беспощадную жестокость по отношению к юной и невинной девушке.

Конечно, необходимость быть жестоким с Офелией злит принца больше, чем присутствие двух интриганов, которое заставляет его делать это. Гамлет горько издевается над ними — так же, как недавно он издевался над Полонием. Поэтому в разгар резкой и грубой речи, обращенной к Офелии (чего хорошо воспитанный Гамлет никогда не позволил бы себе, будь он в своем уме; во всяком случае, он надеется, что так подумают король и Полоний), принц скороговоркой произносит:

Конечно, так оно и есть. Он горд, как принц, который никогда не смирится с утратой короны, и честолюбив тоже как принц. А его мстительность — стержень всей пьесы. Но этого мало. Когда Гамлет говорит, что было бы лучше, если бы мать вовсе не рожала его на свет, он ничуть не кривит душой. Да, было бы лучше, но для кого? Для матери. Если его планы осуществятся, королева останется жива, но больше не будет королевой; ее заставят уйти в монастырь.

Сарказм Гамлета все возрастает: он советует Офелии уйти в монастырь. Но о ком здесь идет речь — об Офелии или о его матери, королеве Гертруде? (Мы уже указывали, что сразу после восшествия на престол Эдуард Исповедник отправил в монастырь свою мать Эмму.)