Появился человек, который сумел постичь Язык, тот самый Язык шести дней творения. Стоит ему изречь вода, перед ним простирался океан, изрекал ли ночь — день тут же уступал место мраку, говорил женщина — женщина в тот же миг возникала рядом с ним. Такой язык нуждался в пространстве, в пустоте, где он бы мог обрести сущность. Наш мир, как уже изреченный однажды, оказался слишком тесным для языка вновь пришедшего, слишком хрупким для его воображения. Вся мировая история зависела от того, что он изречет. Пришелец едва справлялся с ответственностью, которая легла на его плечи. Он замолчал, замкнулся в себе. Делал все, чтобы не заснуть, поскольку во сне он мог обронить какое-нибудь слово, которое бы вмиг зачеркнуло весь мир. Что бы произошло, если бы совсем случайно, между прочим, он обронил бы такие слова, как огонь, пепел или лед, апокалипсис. В этом месте моя жена спрашивает, что бы случилось, если бы он шел-шел, а потом взял да и споткнулся и выругался бы сгоряча. После чего начинает хохотать. Хотелось бы и мне посмеяться, но это совсем не смешно — я и правда вздрагиваю. Как мужчина.

Я не знал, как закончить эту историю. В одном из вариантов его друзья, испугавшись, собрались и вырвали ему язык. Я не верил, что это может помочь. Поэтому выбрал другой конец. Он показался мне более естественным и надежным. Просто все это длилось шесть дней. На седьмой день человек понял, что утратил Язык.

И сел отдохнуть.

27

Несколько часов я был мертв. Именно так выразилась моя жена. Я ничего не помню. Она рассказывает, что вернулась с работы и, как всегда, застала меня в кресле-качалке. Я, мол, смотрел как-то странно, приоткрыв рот, из которого текла слюна. Эту подробность можно было бы и опустить. Она звала меня, окликала по имени — ничего. Говорит, что даже с силой встряхнула меня. Я же вроде посмотрел на нее отсутствующим взглядом, ты меня не узнал, понимаешь; и ответил: женщина, вы мне не мать, как я могу забыть свою маму. Ничего, ничего не помню. Как раз в тот момент, продолжала Эмма, раздался звонок в дверь. Точно, в дверь позвонили, я и сам хорошо помню этот звонок — я встал, чтобы открыть. Тогда, по мнению жены, я и пришел в себя. Я был в полном порядке. Только чуть-чуть болела голова. Но я и правда не мог вспомнить, что было со мной за несколько часов до этого. Наверное, от переутомления. Просто отключился.

— Тебе обязательно надо показаться врачу, — сказала жена. — Н… невропатологу. — Я готов поспорить, что первым делом она подумала о психиатре.

— Обязательно, — ответил я.

Разумеется, я не пойду ни к какому врачу. Если это было то, чего я так боялся, врачи все равно не смогли бы мне помочь. У моей тети была болезнь Альцгеймера. Каким врачам ее только ни показывали: они пичкали ее разными лекарствами, а родственникам говорили, что лучшее, что они могут для нее сделать, — это отправить в психиатрическую клинику. Так они называли психушку. Незадолго до конца дошло и до этого. В редкие моменты просветления тетя плакала, как маленькая девочка, которая умоляет своих родителей забрать ее из лагеря. Она жаловалась, что ее поливают ледяной водой, бьют током. Нет, я так просто не сдамся. У этой болезни долгий латентный период. Мне еще удастся немного пожить нормальной жизнью. А может быть, все это и правда от переутомления. Мне надо просто сбавить темп. Если нужно, брошу работу, поищу себе другое занятие. И все же следующим вечером я откопал письма моей двоюродной сестры, которая регулярно писала мне о болезни своей матери. С тех пор прошло уже более десяти лет. Я пропускал все лишнее и останавливался только на тех местах, в которых шла речь о болезни.

…Одна знакомая, евангелистка, сказала мне, что лишь Богородица способна помочь моей матери. Ни Иисус, ни даже сам Господь Бог, ты представляешь… Утром и вечерам я молю Богородицу о помощи. Знаю, ты не веришь в подобные вещи, но мы уже все перепробовали, абсолютно все. Теперь вот запираем ее дома. Несколько раз ей удавалось сбежать, она бродила по улицам, у нее же нет никакого инстинкта самосохранения. Тогда она потерялась в городе, почти голая. Иногда ее ум проясняется, и она меня узнает. Обнимает меня и все плачет, плачет… Потом не может вспомнить, кто я. Раньше всех она забыла папу. Кричала, что не хочет спать рядом с незнакомым мужчиной. Умоляла меня отпустить ее к ее маме, ты ведь знаешь, ее мать умерла пятнадцать лет назад. Я чувствую себя матерью своей собственной матери. Даю ей поплакать, иногда сержусь на нее, как на ребенка. И избегаю смотреть ей в лицо, потому что не хочу ее запомнить такой. Просто не хочу, не хочу ее запомнить такой…

Я никогда не допущу, чтобы со мной произошло то же самое. Никогда. Никогда. Никогда. Никогда. Никогда.

28

Если кто-то спросит меня, что я делал весь последний год, я ему спокойно отвечу: курил. Ничему я не отдавался с таким усердием — только курению. Вылазки в город были сокращены до минимума. Работа мне это позволяла. Я почти перестал отвечать на телефонные звонки. Сидел дома с кошками и курил. Время от времени ко мне заходила моя старая знакомая, с трудом сводящая концы с концами. Ее только что выпустили из клиники для наркоманов, она утверждала, что завязала, но ее никто не хотел брать на работу. Как-то не верится, чтобы она очень старалась. Брала у меня взаймы небольшие суммы, которые никогда не возвращала. Зато всегда предлагала мне косячок. Наверное, ей казалось, что таким образом она отдает мне прошлый долг. Я ценю этот жест. Для нее наркота была большим золотом, чем деньги. Еще она утверждала, что на Западе траву давно перестали считать наркотиком. Рассказывала, что в свое время пробовала какие-то лесные грибы, во много раз мощнее героина.

Как откусишь от них кусочек, рассказывала Гаша (от имени Глаша или от слова «гашиш», какая разница), так вот, откусишь кусочек, тебе тут же являются всякие там эльфы, гномы, духи леса и феи. Может иногда и сама королева Маб явиться. Эти грибы, рассказывала она, открывают тебе глаза на вещи, которые, несомненно, существуют, но обычно остаются невидимыми.

Мне нравилась эта история про грибы, но я оставался верен дыму. Я всегда чувствовал себя немного виноватым перед Гашей. Еще в школе мы вместе начали курить. Она на этом не остановилась. Не знаю уж, завязала ли она с «грибами», но уверен, что она уже давно жила среди эльфов. Перед ней я чувствовал себя как школьник, который вместе с другими собрался было прогулять урок, но в последний момент передумал. Другие наверняка сказали бы, что я спасся. Кто знает. По мне, так спасена была Гаша. Уже два года она говорила, что сбежит в Израиль. Стоило мне только заикнуться об этом во время редких наших встреч с ней, как она неизменно отвечала: а я уже в Иерусалиме. Наверняка так и было, в то время как я по-прежнему сидел в своей гостиной в районе Младост-4.

Пепельница моего отца — финская, с крышкой. Она скорее походит на маленький ковчег с углублением для единственной сигареты. Мне нравилась идея личной пепельницы, как могут быть индивидуальными только зубная щетка и бритвенный станок. Сбоку пепельницы абсолютно незнакомыми мне буквами была выгравирована надпись (отец тоже не знал, что она значит). Много позже, когда мне прочитали эти письмена, я был поражен их буквальностью: «Все пепел».

Когда я курил, я несознательно повторял движения отца. Энергичное постукивание по сигарете указательным пальцем, сдвинутые брови, когда затягиваюсь, — вообще вся эта сосредоточенность и важность жестов. Сложнее всего мне было усвоить естественный легкий сгиб указательного и среднего пальцев, между которыми была зажата сигарета. У меня они были как-то неестественно напряжены и зажаты.