Приходит поезд, а я, не знаю почему, все еще надеюсь, что Карла вот-вот появится и мы никогда больше с ней не расстанемся. В поезде первый раз за это путешествие открываю томик Элиота. Открываю на первой попавшейся странице, как гадают по Библии.

Вот так заканчивается эта тетрадка. Сейчас я слегка усмехаюсь некоторым своим комментариям, но если 6 не имел я права на иронию… По-прежнему за столом я продолжаю вспоминать о Венеции. Когда я рассказывал моему деду, что весь город построен на воде, он не переставал оплакивать долю живущих в нем людей, у которых, мол, не было полян и лугов, и все расспрашивал меня, где же они сажают виноградники и пасут овец.

Ну что еще. Продолжаю путешествовать с Элиотом, как будто это расписание движения поездов, как выражается моя жена. Моя бывшая жена.

Давайте поговорим о чем-нибудь другом. О футболе? О Тарантино? О собаках? Лучше о кошках. Они мне как-то ближе. В отличие от собак никогда не сбиваются в стаи. Ничего на свете мне так не жаль, как бездомных собак и кошек. Они достойны даже большего сожаления, чем бомжи. Но все-таки кошек я жалею больше. Собаки вроде бы усвоили некоторые хитрости. Они умело копируют подсмотренное у попрошаек поведение, неизменно вызывающее сочувствие. Вроде бы вполне доверчиво подходят к тебе, обнюхивают, добиваются той непостижимой жалости в глазах, когда на тебя смотрят; их сбивают машины, их размазывают по асфальту, переезжают им лапы. Их несчастье всегда у нас перед глазами.

Бездомные кошки проявляют гордость совсем иного рода. Они избегают близости, скрывают свое несчастье, шмыгают в подвал или под машину. Не рассчитывают на нашу жалость. Я слышал, что даже домашние кошки, почуяв, что пробил их последний час, спешат подальше от дома или забиваются в самый дальний угол, чтобы никто не видел их агонии.

У нас с Эммой было две кошки — Мица и Пицо. Мица была породистой сиамкой со стеклянно-синими глазами. Куртуазно мы звали ее «гиацинтовой кошечкой». Мы взяли ее совсем котенком у одного нашего друга. Целую неделю я не ходил на работу: кормил ее молоком и нянчил на руках. Маленьким котятам ласка нужна даже больше, чем молоко. Наш друг, которому подарили котенка, испугался, когда ему рассказали, что некоторые сиамские кошки вечером перегрызали горло своим хозяевам. Он просто решил от нее избавиться. У Мицы еще не было зубов. Она спала с нами, между мной и моей женой. Утром я видел, что они обнимались во сне. Ани, пятилетняя дочка одного нашего друга, говорила: «А тетя Эмма родила себе кошечку». В одном пособии по воспитанию кошек было написано, что эти животные почти никогда не привязываются к своим хозяевам, они просто их терпят. Мицу слишком рано забрали от матери, поэтому она ее не помнила и, думаю, воспринимала нас как своих наставников одного с ней вида, которые неизвестно почему пытаются ходить на задних лапах. Желание завести кошку у меня и у Эммы имело слишком разные основания, но было изначально одинаково инфантильным. Признаюсь, что для меня кошка имела более атрибутивный смысл, была чем-то вроде трубки и кресла-качалки для всякого уважающего себя писателя. К этому времени я уже приобрел и трубку, и кресло-качалку. Я видел себя так: в кресле, в тапочках и халате, в зубах трубка и теплое электрическое тельце, которое преданно мурлычет у меня на коленях. Я, должно быть, где-то видел подобную картинку. Возможно, именно так выглядел Хемингуэй. Нет, Хемингуэй должен был гладить хотя бы тигра.

Для Эммы кошка была минимальным условием, позволявшим ей чувствовать себя матерью. Она с ней говорила, гладила, воспитывала, как ребенка. Иногда сама Эмма больше походила на ребенка, который слишком увлекся игрой. Я поздно понял, что за этой игрой стоит другая, которой моя жена хотела дать мне понять, как же ей хочется иметь детей. Во времена Мицы наш брак уже дал трещину, а я с тупым упорством твердил, что не хочу заводить детей, пока наши отношения на грани. При каждом скандале кошка сжималась в клубок на окне, смотрела на нас безумными глазами и шипела. В книгах такое состояние описано как типичный невроз на почве страха. Одни знакомые жаловались, что все их кошки постоянно прыгали с балкона, с девятого этажа. Позже они развелись. Это был самый гуманный развод. Они спасли несколько кошек.

Мица была жива-здорова. Мы жили на первом этаже. Пицо мы нашли два года спустя. Кто-то отнес весь помет в подвал нашего дома. Весь вечер откуда-то доносилось совсем слабое кошачье мяуканье, которое постепенно затихало. Мы долго ходили вокруг дома, пока не обнаружили, что писк доносится из подвала. Выжил только один котенок. За несколько вечеров Пицо ожил и начал вылезать из коробки. Сиамка сразу показала ему свои когти. Она никогда не проявляла такую агрессивность. Ее тело страшно напрягалось, шерсть вставала дыбом, и она рычала так страшно, что сама давилась и задыхалась от этих звуков. А котенок наивно подходил к ней, обнюхивал ее, как будто признал в ней свою маму. Несколько месяцев Пицо был закрыт в другой комнате и постоянно просился к сиамке. Потом вдруг у Мицы проснулся какой-то материнский инстинкт, и она сама пошла к котенку. Начала его лизать, заботилась о нем, разрешала ему играть со своим роскошным хвостом. Так две кошки, которые изначально не могли находиться в одной комнате, уже не отходили друг от друга дальше, чем на одну мордочку.

Наш брак с Эммой развивался в совершенно противоположном направлении.

Белая роза — символ молчания и таинственности. Когда в комнате ведется доверительный и очень личный разговор, вокруг расставляют белые розы. До сегодняшнего дня дошло выражение сказано под розой. Sub rosa dictum.

Трилистник — символ Ирландии.

Лук-порей — символ Уэльса.

Символ Японии — хризантема.

Чертополох стал гербом Шотландии после одного прелюбопытнейшего происшествия. Однажды, когда датчане решили тайком напасть на шотландцев, один датчанин наступил на колючку, бурно разросшуюся по берегам Шотландии, и вскрикнул от боли. Шотландцы услышали крик, проснулись и прогнали датчан навсегда. С тех пор в Шотландии с огромным уважением стали относиться к чертополоху, который впоследствии даже стал символом этой страны.

А росянка известна тем, что послужила прообразом трефовой масти в игральных картах.

Мы слишком поздно начинаем это понимать, уже после того, как нас ввели во искушение. Проще всего Великим искусителем было бы назвать Бога. Я бы с этим согласился, если сразу условиться, что под Богом мы будем понимать язык. Не слово, а язык. Он (Бог или язык), по сути, говорил лишь каких-то шесть дней… На шестой день, как последнее слово, Он изрек человека. И с тех пор не проронил ни звука. Каких только слов Ему не приписывали, но я не верю, чтобы они исходили от Него. Потому что Он не говорит словами, а изрекает вещи. Все вещи, которые изрекал этот Язык, осуществлялись в момент своего изречения. Никто после Него не смог постичь этот язык. А многие пытались. Вся Библия целиком представляет собой не что иное, как хрестоматию этих попыток. В этом смысле я называю изучение Бога филологией. Язык был предтечей филологии. Что бы произошло, если бы кто-нибудь смог постичь язык Божий (тавтология в этом случае неизбежна). Я придумал историю одного такого человека, и мне стало страшно.