— Этого Степанчикова я ненавижу за то, что он склочник! — продолжал боксер.

— А зачем тогда пришли? — робко спросил Толоконников.

— Мне тут надо одному типу шею свернуть! — Однорукий показал, как будет сворачивать: повернет набок — и кряк…

У Толоконникова поплыло перед глазами, и он почувствовал, как заболела шея — от подбородка до ключицы.

— Мне этот Степанчиков позвонил, — начал откровенничать боксер. Незнакомым людям часто рассказывают то, что лучше бы вовсе не рассказывать. — И говорит мне: твоя Лида просила билет какому-то мужику. Вот гад!

— Кто?

— Оба… А Лида моя как раз ушла в гостиницу, у нее там подружка — администратором служит — Катя. Ну а гостиница — это такое место… В общем, я позвонил Катьке и спрашиваю: Лида моя у тебя? А Катька, значит, насмехается: Лида твоя шуры-муры разводит с заезжим клиентом… У меня все вместе связалось. И я подумал: что такое происходит? Как же это так?

Тут вошел Степанчиков, совсем старенький, сухонький, несчастненький, ему уже вроде поздно было сплетни разводить, а может быть, рано, потому что еще не вышел на пенсию:

— Здравствуйте, Гриша, ну как там дела у моего Володи?

— Пусть он дома нажмет на скакалку, — ответил боксер. — Скакалка у него хромает.

— Вы ко мне? — повернулся Степанчиков к Юрию Сергеевичу, и тот, понимая, что отступать некуда, поднялся со стула, левой рукой прикрыл шею, чтобы не задушили сразу, а так, может быть, прибежит кто-нибудь на помощь, успеет.

— Я к вам насчет билета… — поглядел на боксера и прошептал: — Тут вам звонили…

Однорукий тоже поднялся со стула, потому что понял. Поднялся и пошел на Толоконникова, и тот, к собственному удивлению, первым ударил его. А получилось — сухо толкнул в плечо, под которым не было руки. Боксер и плечом не повел и тоже легко-легко, вроде одной кистью, смазал Толоконникова по лицу, и тот мгновенно очутился на полу. Ему было не больно и даже не страшно, и думал он только о своем невезении: вот поухаживал за женщиной, а теперь лежит на полу, который пахнет селедкой.

— Ну да! Так я и знала, что ты дерешься! — услышал он знакомый женский голос.

А Степанчиков как ни в чем не бывало, словно каждый день поколачивали посетителей в его кабинете, нагнулся и спросил:

— Вам нижнее место?

Толоконников поднялся с пола и увидел Лидию Васильевну, которая сразу, не давая мужу передышки, начала выговаривать:

— Вижу, дома тебя нет и сразу догадалась, что ты пошел безобразничать!

— Это еще вопрос — кто из нас безобразничает! — запальчиво выкрикнул боксер.

— Пожалуйста, где ваш билет? — вежливо обратился Степанчиков к Юрию Сергеевичу. — Пиджак почистите. В чем-то вы перепачкались! — добавил он, будто не видел, как Толоконников лежал на полу.

Юрий Сергеевич полез в карман за билетом и слышал, как Лидия Васильевна с досадой продолжала:

— Ну чего ты достиг? Он же теперь разнесет по всему городу! — Толоконников сообразил, что Лидия Васильевна имеет в виду Степанчикова.

Толоконников нарочно стоял так, чтобы не видеть ни однорукого, ни Лиды. Он старался не вслушиваться, но все-таки слышал каждое слово, и почему-то ему было неприятно, что муж все больше терял уверенность и в его голосе появлялись виноватые ноты. Толоконников знал теперь точно, что верховодит в семье Лида и сильнее всего на свете боится боксер, чтобы Лида, красивая и сильная, не бросила его, калеку.

— Ты на него погляди, Гриша! Нет, ты погляди! Повернитесь, пожалуйста! — Лидия Васильевна дернула Толоконникова за руку.

Он покорно повернулся, заглянул ей в глаза, понял, что она пришла на вокзал его проводить, а так вот неудачно вышло, и теперь она изо всех сил спасает семейное счастье, и нельзя на нее обижаться.

— Ну, видишь его? Ни лица, ни фигуры! Похож он на такого, с кем по номерам ходят?

Толоконников стоял не двигаясь и терпел эту муку.

— Нет, не похож! — обрадовался муж. Его голос прозвучал теперь почти весело. — К такому невзрачному ты не пойдешь!

— И побил ты этого гражданина зазря! Зазря! — повторила Лидия Васильевна, вкладывая в эти слова смысл непонятный мужу, но зато понятный Толоконникову и оскорбительный для него.

Тут однорукий шагнул вперед. Толоконников понял, что сейчас он станет извиняться и это будет уже чересчур, и поспешно отодвинулся:

— Не надо. Я понимаю. Ну мало ли что бывает…

А Степанчиков, видя, что самое интересное уже прошло, отдал Юрию Сергеевичу билет и плацкарту:

— Поезд через десять минут!

— Я провожу! — с отчаянием решилась Лидия Васильевна. — А ты обожди здесь! — наказала она мужу.

Как ни хотелось Толоконникову, чтобы Лида пошла с ним на перрон, обняла на прощание, поцеловала, что-то в нем изменилось за этот день. Он понял, что не имеет права вмешиваться в чужую жизнь, и сказал по-новому, твердо:

— Нет, не стоит!

И быстро ушел. И даже в последний раз не взглянул на Лидию Васильевну, чтобы не унижать мужа.

В поезде Толоконников постоял у окна, но далекие огни уже не манили его. Он закрылся в купе, прилег и закрыл глаза. Однако не спалось. В голову упрямо лез однорукий боксер, который делает шаг вперед, чтобы извиниться. На душе было скверно. Толоконников промучился, наверно, часа три, затем все-таки заснул. Во сне он кричал. Каждый раз с верхней полки свешивался мужчина, трогал Толоконникова за плечо и говорил:

— Товарищ, вы кричите!

Проснулся Толоконников довольно поздно — в девятом часу. Глянул в окно, где светило солнце, было небо без облаков и разноцветные осенние деревья, вспомнил про вчерашнее и искренне изумился, что такое могло произойти с ним, с Толоконниковым. При этой мысли он заулыбался, и улыбался все время, пока под одеялом натягивал рубашку и штаны.

Встав, Толоконников взял у проводника чаю, пачку дорожных сухарей и принялся с аппетитом завтракать. В стакан он положил сначала три куска сахара, а потом добавил четвертый, чтоб было послаще.

Толоконников пил чай, грыз сухари и вспоминал то одно, то другое, стараясь не упустить ни одной детали, и это было так интересно!..

Сегодня Толоконников ни о чем не жалел, а только радовался тому, что вот решился и сошел в Крушине, стоящий город, между прочим, провел там день с красивой женщиной и даже схлопотал за это по физиономии, и не от кого-нибудь, а от настоящего боксера!

Огорчало другое, что обо всем ну никак нельзя будет рассказать жене, по которой Толоконников соскучился и которую сейчас любил особенно сильно, а без этого удовольствие было неполным.

1967

Полина Андреевна

— Петр Игнатьевич, — скорбно сообщил жене Вениамин Иванович, — празднует сегодня свое шестидесятилетие!

Семья сидела за столом, завтракала. Четверо — муж, жена, девочка восьми лет и мальчик — десяти.

— Зачем он это устраивает? — скорбно спросила жена, — такая морока, расходы! Что ему, подарки нужны?

— Кстати, и нам придется подарок купить! Двадцатку выкинуть — не меньше! — вздохнул муж.

— Четырнадцать, — отрезала жена. — За шесть рублей я себе лучше колготки куплю. Вон смотри, как ходит твоя жена! Коля! — прикрикнула она на сына. — Не ешь руками!

— Покупай что хочешь! — сказал муж.

— С меня и так хватит покупок! — мгновенно отреагировала жена, которую звали Полиной Андреевной. Была она еще совсем молодой, а отчество приобрела потому, что заимела двух детей.

— Но у меня такой день! — взмолился муж. — Ты что, забыла? Наконец-то обсуждается мой проект. У самого замминистра…

— А у меня всегда такой день! — вспылила жена. — И мой такой день — с утра и до вечера. День! Такой! С утра и до вечера кручусь… Ты пойдешь на работу и будешь в коридоре лясы точить… у тебя министры или там заместители, а у меня — картошка, мясо, сметана… у нормальных людей утром час «пик» и после работы — час «пик»… А у меня жизнь «пик»!

— Полина, перестань! Ну я сам куплю!

— Вот еще! — отрубила жена. — Аллочка, не сутулься! Что за поколение растет! Все сутулятся! Ты купишь! Такое купишь, что стыдно будет нести. Будь он неладен, твой Петр Игнатьевич! Шестьдесят уже, стыдиться надо, скрывать, в пенсионеры высунулся, а он празднует! Коля, не ешь руками! — И строго поглядела на мужа. — Веня, надень другую рубашку! Все-таки обсуждение проекта… Два года работы, а ты в мятой рубашке!