Что сделал с тобой любимый,
Что сделал любимый твой!»
В 1956 году их общий друг Роман Якобсон напомнил ЛЮ разговор в двадцатом году. «Я не представляю Володю старым, в морщинах», — сказал Якобсон, на что она ответила тогда: «Он ни за что не будет старым, обязательно застрелится».
«Но ведь осечка случается не каждый раз, — продолжала она. — И в тридцатом году, перед тем как стреляться, он вынул обойму из пистолета и оставил только один патрон в стволе. Зная его, я убеждена, что он доверился судьбе, думал — если не судьба, опять будет осечка и он поживет еще».
Но пока на дворе 1915 год. Маяковский переехал на Надеждинскую улицу, чтобы быть поближе к Лиле. Незадолго до этого они сфотографировались — она в шляпе, которая сегодня придает ей старомодность, и Маяковский в кепи, при бабочке — «красивый двадцатидвухлетний». Он склоняется к ней, на многих фотографиях он будет клониться к ее голове или смотреть на нее.
Флоты — и то стекаются к гавани.
Поезд — и то к вокзалу гонит.
Ну, а меня к тебе и подавней
я же люблю! — тянет и клонит.
Конечно, Брик не мог не догадываться об их отношениях, хотя поначалу встречи проходили скрытно: Владимир Владимирович приглашал ее в дом свиданий, ему нравилась эта необычная обстановка, красный штоф, позолота и зеркала… Возможно, Лиля все же надеялась наладить с Осей жизнь, которая «рас-пол-злась» не по ее желанию. И приходилось скрывать встречи, приходилось учить Маяковского хранить тайны, которые он не умел хранить. Но никто из троих не говорил на эту тему, ибо Лиля наложила запрет на выяснение отношений. А ее решение было непререкаемо и для Брика, и для Маяковского. Всегда. «Почему лошади никогда не кончают с собой? Потому что они не выясняют отношений», — повторял Маяковский ее слова.
Впрочем, Осип Максимович не ревновал. Может быть, оттого, что чувствовал именно себя виноватым в том, что их личная жизнь распалась, что он охладел к жене. Но Маяковский, похоже, не мог взять этого в толк, не мог до конца поверить и — мучился. Особенно его смущало, что Брики продолжали жить вдвоем в одной квартире.
Если вдруг подкрасться к двери спаленной, перекрестить над вами стёганное одеялово, знаю —
запахнет шерстью паленной и серой издымится мясо дьявола.
Итак, в первый же день знакомства, узнав, что «Однако» никто не хочет издавать, Брик возмутился и спросил, сколько будет стоить издание. Маяковский не знал.
Тогда Осип Максимович послал его в соседнюю типографию выяснить. «Видно, что это настоящий художник, он не приучен просить», — заметил Брик. Оказалось, что 150 рублей и можно в рассрочку. Брик дал ему аванс, и таким образом поэма с жестокими цензурными изъятиями впервые увидела свет. А затем он сказал поэту, что будет покупать у него построчно его сочинения для последующих изданий. Он повесил в комнате простую некрашеную полку и сказал, что на ней будут стоять все футуристические книги Маяковского. Первым появилось ярко-оранжевое «Облако». Лиля свой экземпляр переплела у самого дорогого переплетчика в шевро, на ярко-белой муаровой подкладке.
До этого равнодушная к поэзии, она с восторгом слушала стихи поэта (это теперь их называют «ранними», а тогда они были современными). Маяковского удивляло, что Лиля все понимала в них и что ее восхищала и новая форма, и необычная лексика. Иногда уж очень сложные на первый взгляд строки он ей пояснял. «То, что может понять каждый дурак, меня не интересует», — повторял он при этом выражение Уильяма Блейка, услышанное от Бурлюка. И то, что Лиля любила не только его, но и его стихи, страшно волновало его всю жизнь.
Маяковский. Роман
С 1915 года, с тех пор как в ее квартирке на улице Жуковского в Петрограде появился Маяковский, жизнь Лили Юрьевны оказалась навеки связанной с литературой. Судьба подарила ей встречи с выдающимися литераторами нашего века, — правда, зачастую это была не судьба, а неотразимое обаяние ее незаурядной личности. Маяковский привел в дом своих друзей-литераторов — Пастернака, Шкловского, Каменского, Хлебникова, Бурлюка. ЛЮ рассказывала: «Бурлюк пришел к нам, поздоровался и сказал: «Встаньте, пожалуйста, под лампу, так, повернитесь», — и остался очень доволен осмотром».
Она увлекалась Пастернаком — и поэтом, и личностью. Она любила слушать, как он музицировал и «блестяще читал блестящие стихи, часто непонятные и таинственные». Но и в этом доме Борис Леонидович не впервые столкнулся с некоторым непониманием его высоко-изобразительной поэзии. И Лиля Юрьевна не была здесь исключением, хотя множество его стихов она всю жизнь помнила наизусть. Позднее их всех связывал ЛЕФ. Маяковский был первый, кому Пастернак прочел стихи, составившие «Сестру мою — жизнь». «Я услышал от него вдесятеро больше, чем рассчитывал когда-либо от кого- либо услышать», — вспоминал Пастернак в марте 1919 года. В том же году он собственноручно переписал для Лили «Сестру мою — жизнь», несколько стихотворений Спекторского и подарил ей с надписью:
«Этот экземпляр, который себя так позорно вел, написан для Лили Брик, с лучшими чувствами к ней, devotedly <преданно> Б.Пастернаком».
На вопрос: «Кто и как именно позорно себя вел?» — ЛЮ, усмехнувшись, ответила, что это была лирическая petite histoire <небольшая история>, и перевела разговор. Его рукопись она, конечно, бережно хранила всю жизнь.
Впоследствии Пастернак разошелся с Маяковским, однако это не повлияло на их отношения с ЛЮ. Он ее звал Лиля, она его — Боря.
Вообще поэтами ее поколения были Фет и Тютчев — до появления символистов. Если же брать наш век, то сначала Блок, которым она увлекалась долго. Хлебникова она считала гениальным еще в те времена, когда он был изгоем. Она вспоминала, что «у Хлебникова никогда не было ни копейки, одна смена белья, брюки рваные, вместо подушки наволочка, набитая рукописями. Когда уезжал в другой город, наволочку оставлял где попало. Бурлюк ходил за ним и подбирал, но большинство рукописей все-таки пропало. Читать свои вещи он совсем не мог, ему становилось нестерпимо скучно, он замолкал на полуслове, говоря «и так далее». Я никогда не слышала от него ни одного пустого слова, он никогда не врал и не кривлялся, и я была убеждена в его гениальности.
Пришел он к нам как-то зимой в летнем пальто, синий от холода. Я тут же повела его покупать шубу. Он долго примерял, выбрал фасонистую, на вате. Я дала ему три рубля на шапку и пошла по своим делам. Вместо шапки он купил, конечно, цветных бумажных салфеток в польском магазине (очень уж понравились) и принес мне в подарок».
Это очень характерно для Лили Юрьевны: приютить, поддержать, накормить. Я всегда вспоминаю строку Цветаевой: «Розового платья никто не подарил», — мол, все восторгались, а не помогли.
К Брикам ходило много литературной братии и художников, которым впоследствии суждено было прославиться. Они были дружны и с Горьким, бывали у него, а он приходил к ним играть в карты.
«И вдруг я узнаю, — рассказывала впоследствии ЛЮ, — что из его дома пополз слух, будто бы Володя заразил сифилисом одну девушку и шантажирует ее родителей. Нам рассказал об этом Шкловский. Я взяла Шкловского и тут же поехала к Горькому. Витю оставила в гостиной, а сама прошла в кабинет. Горький сидел за столом, перед ним — стакан молока и белый хлеб — это в девятнадцатом-то голодном году! «Так и так, мол, откуда вы взяли, Алексей Максимович, что Володя кого-то заразил?» — «Я этого не говорил». Тогда я открыла дверь в гостиную и позвала: «Витя! Повтори, что ты мне рассказал». Тот повторил, что да, говорил, в присутствии такого-то. Горький был приперт к стене и не простил нам этого никогда. Он сказал, что «такой-то» действительно это говорил со слов одного врача. Я попросила связать меня с этим «та- ким-то» и с врачом. Я бы их всех вывела на чистую воду! Но Горький никого из них «не мог найти». Недели через две я послала ему записку, и он на обороте написал, что этот «такой-то» уехал и он не может ничем помочь». Типичная злая сплетня.