Пойти к Распутину мне ужасно хотелось, но Брик с казал, что об этом не может быть и речи, и дело кончи- лось тем, что несколько дней все извозчики казались мне Распутиными».

Живя еще в Москве, Лиля дружила с примой-балериной Большого театра Екатериной Гельцер, талантливой и нсселой, насквозь игровой женщиной, которая поверяла ей свои любовные перипетии. У них с Лилей были общие шакомые кавалеры, и один из них — Лев Александрович I ринкруг, или просто Лева, как его звала вся Москва. Он был из числа золотой молодежи, сын банкира, человек образованный, интеллигентный, ироничный и очень доброжелательный. Когда «отцвел» их роман с Лилей, он остался другом ее семьи до конца дней. Лева снимался с Маяковским в фильме «Не для денег родившийся» и всю жизнь проработал в кинематографе — последние 1980–1990 годы на студии Горького, дублируя фильмы. В годы романа с Гельцер, а потом с Лилей он был одним из самых элегантных юношей Москвы, выписывал костюмы из Лондона, носил монокль и делал дорогие подарки своим возлюбленным.

* *

Высокий, сильный, уверенный, красивый — таким встретила в те же годы Маяковского в артистическом кабачке Петрограда «Бродячая собака» курсистка Соня Шамардина. Жил он тогда в меблирашках «Пале-Рояль», и именно там они и встречались. «Скромный маленький номер с обычной гостиничной обстановкой, — вспоминала Шамардина. — Стол, кровать, диван, большое овальное зеркало на стене. Это зеркало помню потому, что вижу в нем Маяковского и себя. Подвел меня к нему, обнял за плечи. Стоим и долго смотрим на себя. «Красивые, — говорит. — У нас непохоже на других».

Роман осложнялся тем, что красавица Соня (или Сон- ка, как ее звали окружающие) пользовалась успехом в литературной среде, за ней ухаживали Северянин, Чуковский, поэт Ховин… Но все же связь с Маяковским — и связь серьезная — продолжалась долго, он даже делал ей предложение. Хорошие отношения с Шамардиной сохранились у поэта до конца его дней, и образ ее остался в «Облаке в штанах» — так же, как и Марии Денисовой, тоже его юношеского увлечения.

В начале 1914 года, когда Маяковский уехал в футуристическое турне с Бурлюком и Северяниным, в Одессе он познакомился с семнадцатилетней Марией Александровной Денисовой. Она своей красотой совершенно сразила молодого поэта, и хотя они виделись всего три— четыре дня, он решил бросить турне, несмотря на проданные билеты в последующих городах, и остаться в Одессе, чтобы жениться на ней. После долгого и бурного объяснения в номере Маяковского Денисова отвергла его — к великому его отчаянию и негодованию, — и он вынужден был продолжить турне. Отблески встреч с Марией остались в «Облаке в штанах».

Вошла ты,

Резкая, как «нате!», муча перчатки замш, сказала:

«Знаете — я выхожу замуж».

Итак, зимой 1914 года Маяковский разъезжал с выступлениями «Первой олимпиады футуристов» по южным городам России. Газеты, даже столичные, писали об этих выступлениях, часто скандальных, но Брики тогда не интересовались футуризмом. Мимо них прошли журналы и сборники, где печатались их манифесты. Не читали они и стихов Маяковского, которые появлялись время от времени, не видели трагедии «Владимир Маяковский» в театре на Офицерской. Только встретили однажды Маяковского в Литературно-художественном кружке в Москве на юбилее Бальмонта.

«Не помню, — писала Лиля Юрьевна, — кто произносил и какие речи, помню, что все они были восторженно юбилейные и что только один Маяковский выступил «от ваших врагов». Он говорил блестяще и убедительно, что раньше было красиво «дрожать ступенями под ногами», а сейчас он предпочитает подниматься в лифте.

Потом я слышала, как Брюсов отчитывал Маяковского в одной из гостиных Кружка: «…вдень юбилея… Разве можно?!» Но явно радовался, что Бальмонту досталось.

Осипа Максимовича и меня Маяковский удивил, но мы продолжали возмущаться, я в особенности, сканда- дистами, о которых говорят, что ни одно их выступление не обходится без городового и сломанных стульев. В другой раз я видела Володю на даче в Малаховке, он гулял с Эльзой, встреча была мимолетной…»

И — это очень важное обстоятельство! — «…где-то в)то время наша личная жизнь с Осей как-то расползлась», — писала Лиля Юрьевна под конец жизни. Брак их стал чисто формальным — они продолжали жить в одной квартире, одной семьей, все поверяли друг другу, уважали друг друга, однако интимные отношения прервались и никогда не возобновлялись до конца жизни, как говорила ЛЮ.

«Но я любила, люблю и буду любить его больше, чем брата, больше, чем мужа, больше, чем сына, — продолжала Лиля Юрьевна. — Про такую любовь я не читала ни в каких стихах, нигде. Я люблю его с детства, он неотделим от меня. Эта любовь не мешала моей любви к Маяковскому. Я не могла не любить Володю, если его так любил Ося. Ося говорил, что Володя для него не человек, а событие. Володя во многом перестроил Осино мышление, взял его с собой в свой жизненный путь, и я не знаю более верных друг другу, более любящих друзей и товарищей».

Это признание ЛЮ всегда вызывало шок у окружающих, но ничуть не смущало ее. Бывало ощущение, что она даже бравировала этим своим абсолютно искренним и непоколебимым признанием.

В воспоминаниях Алексея Щеглова о Фаине Раневской я прочитал горькие слова: «Вчера была Лиля Брик, принесла «Избранное» Маяковского и его любительскую фотографию. Говорила о своей любви к покойному… Брику. И сказала, что отказалась бы от всего, что было в ее жизни, только бы не потерять Осю. Я спросила: «Отказались бы и от Маяковского?» Она не задумываясь ответила: «Да, отказалась бы и от Маяковского, мне надо было быть только с Осей». Бедный, она не очень-то любила его. Мне хотелось плакать от жалости к Маяковскому, и даже физически заболело сердце».

Как я понимаю Раневскую!

Маяковский. Знакомство

С Маяковским Лиля познакомилась в 1915 году. К ней его привела младшая сестра Эльза. Она окончила восьмой класс гимназии, и за ней ухаживал молодой поэт Владимир Маяковский.

В Москве семья, в которой росли сестры, дружила с семьей Хвасов, портных, у которых была мастерская возле Триумфальной площади, напротив Воротниковского переулка. Это был трехэтажный светло-зеленый дом, украшенный белыми медальонами с танцующими нимфами. (Теперь этот дом снесли.) Я много лет проходил мимо него на работу и часто вспоминал рассказ Эльзы:

«В хвасовской гостиной, где стояли рояль и пальма, было много молодых людей. Все шумели, говорили. Кто- то необычайно большой в черной бархатной блузе размашисто ходил взад и вперед, смотрел мимо всех невидящими глазами и что-то бормотал про себя. Потом внезапно загремел огромным голосом. И в этот первый раз на меня произвели впечатление не стихи, не человек, который их читал, а все это вместе взятое, как явление природы, как гроза…

Ужинали в портняжной мастерской за длинным столом. Сидели, пили чай. Эти, двадцатилетние, были тогда в разгаре боя за такое или эдакое искусство, я же ничего не понимала, сидела девчонка девчонкой, слушала и теребила бусы на шее… нитка разорвалась, бусы покатились во все стороны. Я под стол, собирать, а Володя за мной, помогать. На всю долгую жизнь запомнились полутьма, портняжный сор, булавки, нитки, скользкие бусы и рука Маяковского, легшая на мою руку».

Так в 1913 году начался их роман. Он тогда был франтом — брал напрокат визитку, цилиндр, трость из деше- ного магазина на Сретенке. Увлекался картами и, уговорившись с Эльзой прокатить ее в Сокольники на извозчике, проигравшись накануне, катал ее на трамвае мимо площади, которая впоследствии носила его имя. Он приходил к ней в гости или засиживался допоздна, провожая ее, но Лилю ни разу там не видел. Он ездил к ней на дачу в Малаховку, которую снимала семья. Родители Эль- II,[его не жаловали, и он старался не попадаться им на глаза. И однажды, гуляя с ним по лесу, она услышала впервые «Если звезды зажигают» и полюбила его поэзию навсегда. Роман их был искренний, нежный, временами бурный — с размолвками и примирениями, как полагается.