— Вот, выпей, и сразу станет легче. Ты уснёшь, а, когда проснёшься, всё будет как прежде, — мягко сказал маг, размыкая судорожно сцепленные мальчишечьи ладони — все в пятнах засохшей краски.
Паренёк поднял на чародея бессмысленные, полные детской надежды глаза и прошептал:
— Правда? — из левого глаза выкатилась тяжёлая одинокая слеза.
— Правда, — убеждённо соврал Торой. — Пей.
И Тальгато выпил зелье, которое предложил ему незнакомый волшебник. Зелье оказалось горьким и невкусным, это так обидело мальчика, что он заплакал навзрыд. Впрочем, слёзы быстро высохли, и на рисовальщика навалилась блаженная истома. Он закрыл глаза и обмяк, утонув в уютном кресле.
— Люция… — Торой отшвырнул пустую пиалу. — Мне нужна твоя помощь. Быстрее! Зелье действует недолго и скоро наш горемыка…
— Умрёт?! — всплеснула руками ведьма. — Ты убил мальчика?
Маг бросил на свою спутницу испепеляющий взгляд:
— Ты хоть иногда можешь подумать обо мне не как о кровожадном самодуре, а? — огрызнулся он и пояснил. — Я лишь собираюсь аккуратно проникнуть в сознание этого несчастного. Бедняга настрадался, поэтому придётся использовать самые щадящие методы. Держи его за голову.
Ведьма, которой держание жертвы за голову никак не казалось щадящим методом, всё же покорно стала за спинкой кресла и крепко стиснула виски безвольного Тальгато.
— Отлично. Так и стой. Это на тот случай, если он вдруг дёрнется во сне. — Торой ногой придвинул к креслу табурет, уселся аккурат напротив рисовальщика и добавил, — если дёрнется, не пугайся, он спит крепко и не видит снов, любые судороги — лишь отзыв тела на то или иное воспоминание.
Потом подумал и закончил:
— Ну, а если дёрнусь я… значит, плохи наши дела.
Ведьма испуганно открыла рот, чтобы отговорить волшебника от опрометчивого поступка, но тот лишь махнул рукой и раздражённо пробормотал себе под нос:
— Эх, давно я этого не делал…
Торой закрыл глаза и посмотрел на Тальгато внутренним взором. Странно, он-то принял мальчишку за мага-подмастерье, а на деле — ни малейших способностей к волшебству — самый обычный человек. Что он делает в Гелинвире? Волшебник осторожно, едва ли не ласково коснулся рассудка паренька. Сознание, некогда имевшее радостный оранжевый цвет (его яркие сполохи нет-нет да высверкивались над головой рисовальщика), теперь стало грязно-охристым, мутным, словно стухшая вода. Прогнав бегущие по телу мурашки, Торой сделал глубокий вдох и шагнул в это полусумасшедшее чужое «я». Разум Тальгато болезненно вздрогнул и, ведомый инстинктом, попытался отпрянуть. Не вышло. Чужак легко проник в мысли, слился с ними и перестал чувствоваться как незваный пришлец.
На этот раз чародей выбрал в качестве прообраза не двери. С врагом подобная бесцеремонность вполне оправдывала себя — растерянность, вызванная неожиданной болью, помогала уверенно водвориться в чужом сознании, но Торою сейчас требовалось вовсе не это. Он не хотел водворяться и причинять Тальгато боль, лишь подглядеть за последними днями жизни рисовальщика. А подглядеть можно и в окна.
Маг и выдохнуть не успел, как оказался в самолично придуманном (надо сказать наспех) коридоре. Поскольку Торой не утруждался измысливанием деталей, коридор получился бесконечным, теряющимся во мраке, лишённым каких бы то ни было эстетических прикрас — неровные каменные стены, безликий пол, а потолка и вовсе не намечалось — лишь непроглядная тьма наверху. Зачем он нужен — потолок? В кривых мрачных стенах тоскливо бликовали грязные стёкла окон. Даже этот выдуманный коридор не скрывал царящих в сознании Тальгато неразберихи и хаоса — в затянутых паутиной окнах то и дело мелькали смутные образы недавних (и очень далёких) воспоминаний. Чаще образы были размытыми и нечёткими — именно такие наполняют сознание сумасшедших, рассудок которых непременно искажает и не удерживает надолго то или иное событие. Иногда (в таком случае образ получался более чётким и понятным) в окне мелькало нечто давнее, из той жизни, когда Тальгато ещё не увяз в болоте безумия.
Так, например, Торой увидел всамделишную деревенскую улицу, по которой хилого мальчонку лет пятнадцати таскал за вихры дюжий мужик. Воздух вокруг паренька и его мучителя вспыхивал тревожными красками страха, боли и унижения. Но, вот к мужику подошёл некто низкорослый, в мантии мага. Ага, стало быть, гном… Ну, если гном, то одно из трёх — либо краснодеревщик Лун, либо оружейник Шаха, либо художник Айе.
Вот гном повернулся лицом. Айе. Значит, Тальгато действительно рисовальщик… Но почему гном взялся учить человека, неспособного к волшебству? Какой в этом смысл? Да и зачем везти неумёху от чародейства в Гелинвир? Не найдя ответа ни на один из вопросов, Торой двинулся дальше — смотреть, чем закончится встреча добряка гнома и маленького забитого рисовальщика, не имело смысла.
В новом окне (пыльном и мутном) не открылось ничего интересного. Обычные ученические будни — холсты, краски, эскизы, кисти, угольные карандаши. А вот в следующем…
Торой вжался пылающим лбом в грязное стекло и застонал. Ничего страшнее он ещё не видел. Нашли, называется, надёжное убежище в Гелинвире…
Люция, которая, как ей казалось, уже битый час топталась за спинкой кресла, удерживая безвольную голову спящего Тальгато, подпрыгнула от ужаса — волшебник дёрнулся на своём табурете и судорожно вздохнул. Причём ведьма могла поклясться — в этом судорожном вздохе звучал неподдельный ужас. Совершенно струхнув, девушка ещё сильнее стиснула голову рисовальщика и забормотала старинную мольбу к Силам Древнего Леса, прося их о заступничестве и вспомоществовании. И Силы услышали!
Торой резво, словно ему прописали хорошего пинка, вскочил с табурета и, хватая ртом воздух, осел на пол. Создавалось впечатление, будто он не из чужого сознания вышел, а вынырнул из пучины, причём едва живым. Несколько секунд, скрючившись на корточках, маг молчал — восстанавливал сбившееся дыхание — а потом поднял на свою спутницу дикое лицо.
— Люция, — выдавил чародей. — Ты даже не представляешь, что здесь произошло…
Девушка передёрнулась — так жутко прозвучал осипший голос Тороя — и обречённо сказала:
— Ну, рассказывай что ли. — Она предпочитала не паниковать раньше времени, мужчины, как известно, любят сгущать краски — только волю дай.
Однако прежде, чем что-либо поведать, волшебник указательным пальцем коснулся переносицы Тальгато. Слабое мерцание осенило страдальческое лицо мальчишки. И едва погас переливчатый сполох Силы как осунувшийся рисовальщик преобразился — пропали мученические складки в уголках губ, разгладился лоб, и дыхание стало спокойным, почти неслышным. Теперь паренёк казался самым обычным ребёнком, ну, разве только выглядел младше своих лет.
— Этот мальчик уже никогда не будет прежним. — Тихо произнёс Торой. — Рассудок не излечить никаким волшебством, я могу лишь облегчить его мучения крепким сном.
Ведьма сглотнула — с некоторых пор она верила в могущество своего волшебника едва ли не больше, чем в Силы Древнего Леса, и уж коли он говорил, что мальчик навсегда останется блаженным… Значит, у Тальгато и впрямь нет никаких шансов. Но даже не это ужаснуло девушку, её напугало другое — мысль о том, что должно было случиться в магической столице, чего не выдержал разум очевидца?
— Торой, — взмолилась колдунка, — да говори ж, наконец, я и так вся трясусь!
Собственно и волшебника при воспоминании о произошедшем в Гелинвире охватывала животная паника. Вся хвалёная сдержанность развеивалась без следа.
— Понимаешь, Люция, все маги и чародеи Гелинвира, — начал свой рассказ Торой, — умерли оттого, что кто-то стремительно вытянул из них Силу…
Ведьма захлопала глазами и уточнила:
— Их всех низложили?
Теперь она смотрела на волшебника с такой же жалостью, с какой давеча глядела на Тальгато. В первое мгновение Люция и впрямь засомневалась в здравости Тороева рассудка, подумала без обиняков, что нагулялся чародей в мыслях сумасшедшего и сам на время тронулся. Однако волшебник, нервно расхаживающий по комнате, вид имел скорее озабоченный, нежели безумный: