— Люция? Люция, ты слушаешь? — Торой наклонился к спутнице, которая отрешённо смотрела в пустоту и сосредоточенно шевелила губами. В первый миг волшебник испугался — уж не вторгся ли снова в сознание девушки кто-то из свиты аметистовой ведьмы, но потом колдунка сморгнула и встрепенулась:

— А? Что ты сказал?

— Посмотри. — Он сделал неопределённый взмах рукой. — Мы приехали.

Девушка придержала капюшон плаща и повернулась в ту сторону, куда указывал маг.

Лес уже остался позади, и теперь путники выехали на опушку, а прямо перед ними, аккурат посреди просторного луга, возвышалась чёрная громада, возносящаяся в дождливую высоту. Люция запрокинула голову, и мелкие капли сразу же окропили пылающее от восторга и благоговейного страха лицо.

Каменные стены Гелинвира, блестели от влаги и казались бесконечно высокими. Торой знал, что за ними в рыхлые тяжёлые тучи возносятся зубчатые башни и конические крыши Академии, изящная полусфера Залы Собраний, прямоугольные угловые флигели с площадками для наблюдения за звёздами и, конечно, изящные каменные дуги, которые по незнанию можно было принять за акведуки. На самом же деле это были узкие ажурные мосты, что, словно нити паутины, соединяли между собою башни и флигели, стены Академии и замковые покои. Изогнутые воздушные тротуары протягивались от самых верхних этажей до угловых башен и, уровень за уровнем, спускались к земле.

Но, конечно, Люция всего этого не знала, да и разглядеть не могла — кромешная темень, освещаемая только мерцанием волшебного огонька, пелена дождя и низкое чёрное небо не способствовали улучшению обзора. Тем не менее, даже невооружённым глазом было видно — Гелинвир вовсе не город, а большая неприступная крепость, окружённая (скорее из дани традиции, нежели из соображений безопасности) глубоким рвом с водой. Несмотря на поздний час, широкий мост был опущен, словно здешние волшебники ждали незваных гостей.

Ведьма судорожно вздохнула — величественные стены магической столицы, окаймляющий крепость ров с рябой от дождевых капель водой, мост на широких толстых цепях и высокие кованые ворота — всё это произвело на неискушённую лесную жительницу должное впечатление.

— С ума сойти… — только и выдавила она.

— Согласен, и впрямь жутковатое зрелище, — подхватил Торой, неправильно истолковав выдох спутницы. — Никогда не видел Гелинвир таким тёмным и безжизненным. Похоже, волшебники экономят силы перед решительной битвой и не растрачивают себя на волшебные огоньки. Едем.

Он причмокнул губами, призывая свою лошадку продолжить путь. Люция замешкалась лишь на секунду, очарованная увиденным, а потом, звякнув уздечкой, поспешила следом.

— Запомни, Тальгато. — Говаривал папаша, таская за русые вихры безвольного рохлю сына. — Запомни и никогда не забывай — вещи должны лежать на своих местах. Все вещи. Понимаешь ты это, курицыно племя?

И Тальгато, одной рукой размазывая по щекам слёзы, а другой вцепившись в папашину пятерню, что так больно драла волосы, захлёбывался от согласия:

— Да-а-а…

Он всегда соглашался с папашей. Иначе и нельзя было — тумаки у бати были, ой, какие тяжёлые, а уж, коли до розог дойдёт, и вовсе дней пять будешь спать на животе. Впрочем, так сильно папаша лупцевал отпрыска редко, один пёс — толку от этого не было никакого. Тальгато в силу врождённого тупоумия любую науку усваивал непрочно, так что при хорошем раскладе колотить его приходилось не реже двух раз в седмицу. Потому родитель выискал более простой, но не менее действенный способ — таскание за вихры, тут ведь двойная польза — и память у отпрыска сразу освежается, и не хворает он после взбучки, почитай сутки.

Да, Тальгато был не только дурнем, каких свет не видывал, но ещё и до крайности болезным, чуть что — и в горячке. Какие уж тут розги. Гончар Вайдо — он же папаша Тальгато — часто за кружкой пива жаловался друзьям-приятелям, что «не получился» у него младшенький. Вот уж пятнадцать годков сровнялось Тальгато, а как был дурак слабоумный, так дураком и остался — чуть что, плачет, чуть что, болеет, всё своё немудрёное добро — краски да кисти — в беспорядке держит и вообще, толку от него, как от лейки в дождливый день. Тьфу.

Только покойница матушка жалела младшенького, который, ну ни дать, ни взять, был её точной копией — безответный, тихий, с застенчивой мягкой улыбкой. Да и слабоумным Тальгато ей не казался — обычный мальчишка-мечтатель, такому сподручней было бы девкой родиться. Целыми днями сидит себе Тальгато, с кистями да красками и отцовские горшки с кувшинами расписывает. И так это у него ладно получается, что только ах. С детства мальчик рисовать любил — сядет в тени под дровяницей и чертит, чертит палочкой на утоптанной земле разные картинки. Папаша, как сие заприметил, так быстро в городе справил и кисти и краски, отдал просиявшему сынишке, да сказал для поощрения: «Хоть какая польза от тебя будет, дармоеда проклятого!».

А Тальгато и рад-радёхонек — всё ему хотелось любовь бати да братьев старших заслужить. И так он горшки с кувшинами и кринками расписывал, что вся деревня диву давалась. А уж когда выяснилось, что в этих горшках молоко подолгу не скисает — заказов у гончара Вайдо стало, ой, как много. Что и говорить, малохольный сынок принёс знатные барыши отцу.

И всё бы хорошо, если б не разбрасывал Тальгато повсюду вещи — то кисть где обронит, то слюдяную пластину, на которой краски смешивает, то горшочек с охрой забудет в мастерской, то ещё чего. А батя, он жутко непорядок презирал, или, может, просто на дух не выносил вечно рассеянного и кроткого младшенького.

Как матушка померла, Тальгато и вовсе хоть в петлю лезь — совсем папаня залютовал. Почитай, что не день, то взбучка. Всё никак не мог отпрыск в голову взять, с чего батя эдак зверствует. И только в деревне поговаривали, мол, слишком уж сильно парень на мать похож, видать, сдают у гончара нервы с тоски, жену-то свою он всю жизнь побивал…

А Тальгато тайком убегал на матушкину могилу и плакал там, обняв убогий холмик, плакал и рассказывал родимой, как ему без неё плохо, как одиноко. Но вот однажды пришёл конец мучению — через деревню проходил волшебник из Фариджо. Настоящий то был волшебник, в серой мантии с капюшоном, при посохе, в общем, сразу видно — уважаемый человек, хотя и гном — лицо сморщенное, а росту едва нашему горшечнику по пояс. И (на счастье Тальгато) папаша как раз о тот момент сынка за вихры таскал посередь улицы. Это всё потому, что Тальгато — курицыно племя — грузил в телегу горшки для продажи, да споткнулся и перебил всё, что нёс.

И вот, значит, таскает батяня сына за вихры, тот, как водится тихонько подвывает, а уж вырваться (какое там!) не осмеливается. Тут подходит к дюжему Вайдо волшебник (не убоялся, гном низкорослый) и говорит, эдак тихо, ласково:

— За что, почтенный, мальчика наказуешь?

А папаша, возьми, да и гаркни, мол, надоел дармоед проклятый, всю душу вымотал, никакого от него порядку, вред один, хоть бы сквозь землю провалился спиногрыз!

Ну, волшебник-недомерок посмотрел-посмотрел на гончара, да на клочья Тальгатоовых волос, что по ветру летали, стукнул посохом об землю и сказал: «Будь по твоему слову, добрый человек». И исчез Тальгато. Мир вокруг закружился, завертелся, сердце к горлу подпрыгнуло, а земля, как есть расступилась, и провалился непутёвый в чернеющую бездну, изрытую корнями…

А когда сын гончара осмелился и глаза-то разлепил — сидел уж он на опушке леса, а рядом — давешний волшебник. Ни тебе бездны, ни тебе страха, ни гневливого папаши.

Так мальчишка попал в ученики к потомственному гномьему магу-ремесленнику Айе. И началась с той поры для Тальгато совсем другая жизнь — уже никто не бил его за неуклюжесть, не ругал за нерасторопность, не порол и не называл курицыным племенем. Айе оказался учителем терпеливым и ласковым, рассказывал наперснику много интересного. Оказывается, у каждого над головой такая штука есть, обычным глазом не видная, вроде звезды. И по этой звезде враз можно определить — маг перед тобой или обычный человек. И вот Айе, как увидел Тальгато, так понял, мальчишка хоть и не чародей, но будущий ремесленник, то есть, хотя магию творить и не может, но кое-какие волшебные вещи делать вполне способен. Вот, стало быть, почему молоко в его кринках не кисло!